Кому сказать – не поверят, как плакал тогда Актёр! «Так убиваться о какой-то собаке!» – хихикали соседи, которые сами с большим хладнокровием ждали бабушкиного наследства.
И вот Розку похоронили. Актёр поставил ей памятник из серо-розового порфира, точно такого же цвета, что её шерсть.
С этих пор Итальянец, Египтянка и Художник и несли стражу на Собачьем кладбище. Скоро к ним присоединились и другие кошки. Дело в том, что каждая кошка когда-нибудь да встречает на своём веку собаку, без которой с тех пор жить не может. Всех других собак она если и терпит, то с трудом, но эту одну любит; такая вот особенность.
Итальянец занимал вместе с Египтянкой и Художником большую пустующую конуру в углу кладбища, рядом со сторожкой, обитаемой только днём. Едва Египтянка доложила о гостях мяуканьем (только это было скорее похоже на рокот), Итальянец вышел их встречать. Это был вальяжный чёрно-белый кот, с необычайно изысканными манерами, ростом вдвое больше Пса. Казалось, будто он одет в чёрный жакет или смокинг с белым пластроном, на котором красовалось чёрное пятнышко, точь-в-точь похожее на галстук-бабочку. Он улыбался благодушно и немного игриво. В каждом его неспешном движении чувствовалось, что гостеприимство для него дело серьёзное. Он остановился перед Гиенычем и Псом с улыбкой скромного радушия. Гиеныч в знак дружбы поднял переднюю лапу и положил её на плечо Итальянцу. Итальянец выгнул спину и потёрся о грудь Гиеныча. Потом посмотрел на Пса. Робея чуть не до столбняка, Пёс неловко поднял лапу, уверенный, что ни за что не дотянется до плеча Итальянца. Но кот, прогнувшись с поразительной гибкостью, протёк под лапой Пса и об его грудь тоже потёрся. На какую-то секунду Пёс почувствовал себя очень большим. Это чрезвычайно польстило его самолюбию.
Та же церемония повторилась с Художником. Шерсть у него была чёрная-пречёрная и до того гладкая, что отражала свет с моста, несмотря на расстояние. Получались текучие отблески, красивые до жути. Покончив с приветствиями, все забрались в конуру. Художник великолепно убрал её перьями, драпировками, цветами и мехами, которые натаскал неизвестно откуда. Посреди всей этой роскоши их ожидал украденный Гиенычем фазан, ощипанный, искусно разделанный, готовый к употреблению. Его вкушали с должным почтением. Всеобщее молчание воздавало честь Египтянке, которая готовила угощение, а теперь потягивалась на мехах всем своим песочно-жёлтым телом. Пёс, впрочем, в любом случае не в состоянии был говорить. Он все не мог прийти в себя. Ему казалось, что он парит где-то высоко над действительностью. Под конец, когда пришло время расходиться (огни на мосту погасли и солнце уже всходило), и надо было всё-таки что-то сказать – поблагодарить, выразить восхищение – не важно что, но что-нибудь любезное, Пёс обернулся к Гиенычу и пролепетал:
