С самого начала он не поладил со своим коллегой Фением Руфом, так что они даже не могли находиться в одном помещении и кто-нибудь из них — обычно Руф — покидал его при появлении другого.
Мы, друзья Нерона, искренне желавшие ему добра, в один из дней собрались на серьезное совещание в Палатинском дворце. Тигеллин был самым старшим и самым непреклонным из нас, и мы полностью положились на него, хотя он нам и не нравился. Он первым взял слово и принялся настойчиво убеждать Нерона:
— Здесь в городе я ручаюсь за порядок, спокойствие и твою безопасность. Но в Массалии находится в изгнании Фаусто Сулла, поддерживаемый Антонией. Он нищ и от унижений поседел раньше времени.
Тигеллин замолчал, а потом продолжил:
— Я узнал, что Сулла вступил в тайные сношения со знатью Галлии, которая высоко чтит Антонию из-за ее знаменитого имени и того, что она — дочь Клавдия. Да и наши легионы в Германии стоят так недалеко от Массалии, что одно лишь пребывание там Суллы представляет угрозу государству и всеобщему благоденствию.
Нерон кивнул и нерешительно сказал:
— Не понимаю, почему многие так не любят Поппею. Сейчас она ждет ребенка, и ей нужно избегать любых волнений.
Тигеллин продолжал:
— Но опаснее всех для тебя Плавт[10]. Напрасно его изгнали в Азию, где все еще неспокойно. Отец его матери был одним из Друзов. Хотел бы я взглянуть на того человека, который даст руку на отсечение, что Корбулон[11] и его легионы не изменят! Мне доподлинно известно, что сенатор Луций Антистий, тесть Корбулона, отправил одного из своих отпущенников к Плавту с советом не упускать удобный случай. Кроме того, он очень богат, а богатый честолюбец зачастую опаснее бедняка… Я перебил его:
— О делах в Азии я осведомлен не хуже твоего, и мне говорили, что Плавт общается только с философами. Например, за ним добровольно последовал в изгнание этруск Музоний[12], близкий друг всемирно известного Аполлония из Тианы[13].
Тигеллин торжественно хлопнул в ладоши и воскликнул:
— Вот видишь! Да ведь философы — отвратительные советчики, ибо они часто нашептывают неискушенным юношам бесстыдные идеи о свободе и тирании.
— Да кто посмеет утверждать, будто я тиран?! — сказал глубоко уязвленный Нерон. — Я дал народу больше свободы, чем любой другой римский правитель, и я же смиренно и покорно обсуждаю все свои предложения с сенатом.
Мы наперебой принялись уверять его, что он и вправду самый мягкий и самый великодушный из всех императоров, но отныне, добавили мы, Риму может грозить гражданская война, а ведь на свете нет ничего важнее блага государства.
