из сексуальной сферы человеческой жизнедеятельности, что отнюдь не означает непременно
описания этой сферы посредством матерной речи» (Чернышев, 1992, 33). И хотя им делается при этом попытка опровержения сакральной и этикетной трактовки мата, в ретроспективе эта «сексуальность» восходит, как мы видели выше, именно к мифологическому синкретизму обсценного и демонологического. Не случайно в славянских и балтийских языках и диалектах одним из основных синонимов слова «ругаться» являются лексему и фраземы типа
чертыхаться, диал.
чертать, чертаться, чертыкаться, чертыжить, чертыжиться, лешакаться, лешихаться, сиб.
чертей давать, перм.
лешака гаркать, лит.
velnioti, velniuoti, gauti velniu (букв. получать чертей) и др. (Eckert, 1991, 110–112). Учет таких параллелей позволяет, как кажется, даже 5-ю группу бранных выражений возвести к «исконной модели». Первоначально такие обороты были обращены не к человеку, а служили своеобразными заклятиями против «нечистой силы», оберегом. Перенесение их на адресата брани служило своего рода признанием «дьявольской» ипостаси того, на кого эта брань была обращена.
Разумеется, такая интерпретация относится лишь к прошлому состоянию мата. Его настоящее уже, несомненно, достаточно сильно «сексуализировано», что проявляется в различных вариантах и эвфемистических «реинкарнациях» обсценной лексики и фразеологии. Семантическая и функциональная инерция их мифологического прошлого, однако, до сих пор накладывает отпечаток на употребление обсценной лексики и фразеологии.
Возможно, в частности, что их социальная табуизированность – результат именно этой инерции.
Некоторая детабуизированность мата, ощущаемая сейчас, в какой-то мере – отражение общей демократизации русского общества и речи. Смягчение нравов «широкой общественности» и смена вех в отношении к русской бранной лексике, естественно, интенсифицирует и лингвистические разыскания в этой области. Ведь впервые появилась реальная возможность сделать такие разыскания достоянием той же общественности. Возникает, однако, неизменно сакраментальный вопрос речевой культуры: не стимулируют ли и не активизируют ли употребление бранной лексики лингвисты, разъясняя значение, употребление и исторический смысл ругательств?
Хочется думать, что – нет. Наоборот, запрет, многие годы налагаемый на употребление русского мата, постоянно стимулировал его активное употребление. По известному принципу: «Запретный плод сладок». Ведь важно не само ругательство, а где, с кем, в какой речевой ситуации или контексте оно уместно. Да и кроме того многие «блюстители нравов и чистоты русского языка», сами того не подозревая, постоянно употребляют ту же брань, но только в эвфемизированном виде, как «дама приятна во всех отношениях» или «просто приятная дама» у Гоголя. А ведь в безобидных и «правильных» выражениях типа
