Наташа Аркадьева ерепенилась еще и потому, что новая привязанность моложе ее на восемь лет, дожила! сама не верила - не звонил вторую неделю: жгло унижение, неужели больше, чем на две встречи она не тянет? и эти челюсти, мерно пережевывающие балык, который она вырвала не без лести, сгибаясь, хлопая по плечу, не буквально конечно, а подчеркивая обеим очевидно несуществующее равенство социальных положений с хабалкой в белом халате в задних помещениях замороченного с виду, жалкого с фасада магазинчика. Наташа села тяжело, по-бабьи, будто после бесконечного дня деревенских трудов, халат завернулся, на бедре жены Шпындро увидел рваную синь свежего кровоподтека, жена перехватила взгляд мужа и - показалось с тенью вины - запахнула полы.
Шпындро отер рот, поднялся. Плевать, откуда это пятно на ее бедре. Плевать! За улыбку Филина, за его расположение он готов, чтоб его самого избили, отметелили, как паясничал Колодец. Синяк?! Черт с ним, пусть и от чужой лапы, завтра Настурция получит презент и еще кое-что он ей предназначил в дар, в ее кругах девицы не избалованы мягкостью обращения, а он - мастак, а деньги Настурции нужны меньше других, сама обильно орошается в комке под надзором Колодца, а возможная связь с продавщицей представилась ему зримой, хоть ущипни, как минуту назад рожа Филина и его наколка, частично сохрнанившаяся, частично обращенная в шрам, явно похоронивший бранное словечко.
- Что с машиной? - Знал, пламя сбивать лучше всего обсуждением дел и жена это знала.
- Крупняков крутит, - закурила, - я с него не слезу, - кривая улыбка, ухватила по его выражению, что сказанула вольное, двусмысленное, но уже собралась, подтянула винты, не ухватить, да Шпындро и не собирался загонять в угол, зачем? зряшние нервы, давно овладев навыком жизни не вместе, а вдвоем, параллельно, не пересекаясь.
Александр Прокофьевич Мордасов ужинал в темной комнате при свете телевизионного экрана. На диване громоздилась горка товара. После ужина разборка, шаг отвественный, с прорисовкой цен и наметкой клиентуры, впрочем, что кому давно известно, но есть выбор - кто упирается, кто будто с вышки ныряет, кто деньгу сразу выкладывает, но скаредно, кто частями, но щедро - и Мордасов любил помозговать. За стеной ворохнулась бабка, хриплый кашель скребанул по сердцу. Бабку Мордасов любил - единственное родное существо - при ней не выражался, не выкобенивался, а превращался, не переставая удивляться себе, в былого Сашу, застенчивого подростка в очках, вечно ковыряющегося в пыльных книгах. Бабка заменила ему мать и отца, уйму лет назад разбежавшихся в разные стороны, и всех остальных на свете и, если Мордасову было отпущено внутреннего тепла, а в самых ледяных душах его можно отыскать, то его он целиком изливал на хрупкое, будто с пылью в сетке морщин, создание в перекрученных чулках в резинку, которое однажды, приняв пищавшего Мордасова из рук матери, так и не выпускало его: все болезни Мордасова, все его горести, падения и взлеты, вся его жизнь развивалась рядом с бабкой, при ее поддержке и участии.
