— Здравствуй, барин, — басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, — стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. — За конем приехал?
— Нет, я не требую, совсем не требую, — засеменил Собакин, — вы уже знаете, какая история вышла смешная.
— История смешная, а не знай, кто смеяться будет, — сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
— Щенок!
И высоко поднял плеть.
— Не позволю, — пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу…
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, — склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями… Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
А старик, наклонясь, зашептал:
— Очнулся… Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает… А ты, — видишь, — прост.
Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
Собакин протянул руку.
— Я не сержусь.
Заворыкин погладил его по волосам:
— Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет…
Долго говорил Заворыкин, — туманно, сурово, истово…
— Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю…
Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
— Расскажите еще про ваши приключения, — приставал он к Собакину.
— Я все рассказал, что ж еще…
— Володя, не приставай, — строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
— Щуплое зерно, — сказал Собакин — Что же вам рассказать?
— Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, — он ужасно таинственный.
— Архип-то… — засмеялся Собакин, — таинственный.
— В самом деле, что с ним, выпустили его? — спросила Александра Аполлоновна.
— Кажется, да, — я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях…
— Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится…
