Меня убивало сознание того, что я, во всяком случае, мог бы спасти свою любимую племянницу от ее незаслуженной судьбы, если бы послушался дружеского совета бонзы Тамооры и послал телеграмму в Нюрнберг властям за несколько недель до своего возвращения. Кроме того, я уже больше не мог сомневаться в ясновидении и яснослышании, которые я так долго отрицал. Все это просто поставило меня на колени. Я мог избежать презрения своих ближних, то есть людей, но не мог избавиться от укоров совести, упреков собственного страдающего сердца, пока оставался жив! Я проклинал свой упрямый скептицизм, отрицание реальных фактов и такое раннее однобокое образование. Я проклинал себя и весь мир… В течение нескольких дней мне удавалось держаться и не падать духом под страшной ношей, потому что у меня оставался долг перед умершими и перед живыми. Но когда мне удалось вызволить сестру из приюта и поместить в больницу под наблюдение лучших врачей так, чтобы ее собственная дочь могла позаботиться о ней в ее последние минуты, когда я надежно упрятал еврейку в тюрьму, заставив признаться в совершенном преступлении, силы внезапно оставили меня. Спустя всего неделю после прибытия я стал почти безумным маньяком, совершенно беспомощным перед нервной лихорадкой, охватившей меня. Несколько недель я находился между жизнью и смертью, и опыт лучших врачей оказался бесполезным перед страшной болезнью. Наконец мой организм одержал верх, и к моей безмерной печали врачи объявили, что я буду жить.
Я выслушал их с болью в сердце. Теперь я был обречен вести тяжелое безнадежное существование, постоянно раскаиваясь в содеянном. У меня не было надежды найти утешение на земле, а поскольку я по-прежнему верил лишь в кратковременное существование сознания после смерти, это неожиданное возвращение к жизни только усилило мое озлобление. Мои чувства не смягчились, поскольку в первые же дни после выздоровления ко мне снова вернулись нежданные гости, те самые видения, правильность и реальность которых я уже больше не мог отрицать. Увы! Эти видения больше не были для моего скептического слепого сознания
Детьми досужего ума,
Пустой игрой воображенья…
Они были всегда верными фотографиями реальных бед и страданий моих близких, моих лучших друзей… Таким образом, оказалось, что я был обречен на беспомощность и муки прикованного Прометея, всякий раз, как только оставался один. В тихие ночные часы какая-то безжалостная железная рука вела меня к кровати моей сестры и заставляла наблюдать час за часом разрушение ее изможденного организма и принуждала быть свидетелем страданий, которых ее собственный мозг не сознавал. Еще одно обстоятельство оставляло в моем сердце незаживающую рану, которая приносила мне адские мучения. Мне приходилось видеть при свете дня по-детски невинное лицо моей юной племянницы, такой нежной, простой и искренней в ее падении. И одновременно мне приходилось видеть как ночью, во сне, вместе с воспоминаниями о позоре к ней приходит сознание того, что ее молодая жизнь навеки разбита. Ее сны для меня становились объективной реальностью так же, как это случилось на пароходе. Мне приходилось переживать снова и снова, ночь за ночью все то же ужасное отчаяние, поскольку теперь, когда я поверил в реальную возможность видеть на расстоянии, я пришел к заключению о том, что в наших телах, как в теле гусеницы, спрятана какая-то куколка, которая может в свою очередь содержать в себе бабочку, символ нашей души, и теперь я уже не мог оставаться равнодушным к тому, чему я стал свидетелем. Во мне действительно развилось нечто такое, что разбило ледяной кокон. По-видимому, мое теперешнее видение уже происходило в результате совпадений моей внутренней природы с Дайдж-Джином. Мои видения появлялись как следствия прямых личных психических действий, а злобные существа заботились только о том, чтобы я не увидел ничего приятного или возвышенного. Таким образом, теперь каждый приступ неосознанной боли в изможденном теле моей сестры, каждое ужасное воспоминание из беспокойных снов моей племянницы о преступлении, совершенном по отношению к ней, невинному ребенку, находили чуткий отклик в моем кровоточащем сердце. Глубокий источник сочувствия, любви и печали извергался из моего физического сердца, и теперь его шум отдавался громким эхом в пробужденной душе, отделившейся от тела. Мне приходилось пить чашу несчастий до самого дна. Я стал олицетворением горя. Мои ночи и дни превратились в пытку! О, как оплакивал я ошибку своей гордыни, как я был наказан за свое пренебрежение предложенным мне в Киото очищением, потому что теперь я поверил в действенность последнего. Дайдж-Джин действительно овладел мною. Злобный дух вы– пустил всех псов ада на свою жертву…
