– Не знаю… К чему все эти слова: любит – не любит, плюнет – поцелует? Я только что сказал, что готов убить за тебя… Разве этого мало…
Он протянул руку и провел пальцами по моей обнаженной груди.
– Ты очень красивая… Как те женщины…
– Какие?
– Мраморные… в музее… И те, которые на Невском окна поддерживают…
– Кариатиды?
– Возможно, они самые… Ну-ка подними руки, будто ты держишь окно!
Я завела руки за спину. Назаренко попросил меня не двигаться, но я тут же опустила руки. Ленечка любил такую мою позу. Пусть она и останется Ленечкиной.
Так я осталась жить в квартире Назаренко. Я перевезла к нему в комнату и свое покрывало, и подушки, и тюль со шторами, любимые книги, и кучу милых мелочей, которые делают дом уютным. Однажды в выходной день даже переклеила обои, хотя до этого никогда ничем подобным не занималась.
Назаренко, как и Ленечка, часто приходил домой очень поздно, но вроде и не уставший, набрасывался на меня с яростью тигра. А я ждала этих минут, когда можно забыть о том, что комната все-таки тесная, мебель убогая, а за стенкой к каждому нашему движению прислушивается оранжевоволосая грымза. Людмила Борисовна мылась моим шампунем, пользовалась моей расческой, оставляя на ней оранжевые пряди (Сычева на нее не было!), регулярно таскала из наших кастрюль еду, но Назаренко наотрез отказывался купить маленький холодильник в комнату, которую, уходя, мы запирали на ключ.
– Это все лишнее, Ритуля! – убеждал меня он. – Временное! Даю тебе слово, что через пару лет мы съедем отсюда навсегда! Вот и будешь обустраиваться в новой квартире!
– При чем тут обустройство, когда я про супы! Я не успеваю их варить! У меня такое впечатление, что Борисовна не просто трескает их за обе щеки, а еще и отливает себе в какую-нибудь баночку, которую держит за окном, чтобы не стухло!
– Ну и наплевать, девочка моя! – каждый раз говорил Назаренко, усаживал меня к себе на колени, и так крепко обнимал, и так сладко целовал в губы, что я прощала ему его несносную мамашу.
И назло ей я не вскакивала с колен Назаренко, если она вдруг внезапно появлялась на кухне. Я сама целовала ее сына как можно жарче и бесстыдно прижималась к нему, чтобы только позлить Борисовну. Она не говорила ни слова, молча сновала между плитой, холодильником и своим крохотным столиком, но однажды сквозь полуприкрытые веки я увидела ее взгляд, полный злобы и зависти. Да-да! Эта старая вульгарная тетка завидовала тому, что я сижу на коленях у мужчины, а ей приходится только смотреть на это. И тогда я расстегивала свой халатик и спускала лямки бюстгальтера, и после этого она все-таки убиралась восвояси, чтобы не смотреть на то, чего в ее жизни уже никогда не будет. А мы с Назаренко, заведенные тем, что обнимались на виду у его мамаши, отдавались друг другу прямо в тесной кухне, насквозь пропахшей дешевой едой и такими же дешевыми прегадкими духами Борисовны.
