Иногда по звездному небу проносился, как летучая мышь, робот-техник. Фильтр в углу комнаты давно заменили, но он по старой памяти проверял его, убеждался в исправности — и так же бесшумно исчезал.
Однажды ночью я никак не мог заснуть: невыносимо трещали цикады. Я сел на постели и потянулся к пульту управления; я хотел сделать их потише, но вместо этого затронул какую-то неведомую мне функцию. Звезды над моей головой дрогнули — и понеслись, размазываясь в пространстве.
У меня закружилась голова. Я вцепился в край постели, чтобы не упасть; звезды летели, оставляя светящиеся дорожки, и вдруг мне показалось, что сейчас, вот прямо сейчас, я пойму. Догадаюсь, дотянусь, загляну за бетонный забор своего сознания — хотя бы на секунду…
Вот оно. Вот.
Слова приходили сами — диктовались; я взял этюдник и стал записывать их. Я написал много-много рифмованных строчек. Помню эйфорию; помню, я был как замечательный сложный прибор, впервые за много столетий подключенный к источнику энергии…
Я понял. Я понял. Я знал.
* * *
Утром мы с тина-Деллой стояли на высокой скале, похожей на трамплин, и между нами был этюдник. Она всматривалась в мое лицо, безошибочно отмечая случившуюся со мной перемену.
Наше молчание становилось… нет, не натянутым. Но после такого молчания нельзя было заговорить о незначительном; тина-Делла понимала это лучше меня. Она зазвучала.
Она выпевала последовательности звуков, сочетания, даже аккорды — не знаю, как это у нее получалось; я каким-то образом знал, что она задает вопрос. И что я во что бы то ни стало должен ответить правильно…
И я ответил.
* * *
Тина-Делла не пришла к завтраку и не пришла к обеду. Постоялка сидела в своем кресле, больше обычного сморщившись, ощетинившись антеннками.
Я заперся у себя в комнате. Я вслух повторял слова, носившие, как мне казалось, отблеск посетившего меня понимания; с каждым новым повторением они делались все искусственнее и все бесцветнее, и наконец оказались тем, чем и были всегда — затейливыми, милыми, складными стишатами.
Время шло.
Моя ученица явилась почти перед самым ужином; в руке у нее был распечатанный рисунок.
Она протянула его мне без единого слова.
На рисунке был тот самый склон, где когда-то — на рисунке Деллы — рос большой каштан и зеленела трава. Теперь там лежала серо-бежевая пыль и вертелись смерчики. И темнели, тщательно прорисованные, отпечатки рифленых подошв.
* * *
— Вам лучше уехать, — сказал тан-Глостер.
В его кабинете было тепло. Обогреватель работал вполсилы. По темно-красному экрану пробегали тени — иногда мне казалось, что я вижу летящую чайку.
