Содержимое папки рассыпалось на столе в молочной лужице света, пролившейся из под абажура настольной лампы оттенка вызревающего танжерина, впервые нашедшей применение, обычно как символ меряющей время на свой одинокий лад на столе у окна. Кособокие литеры хаотично брызнули в скач, запрыгали, а затем побежали перед моими глазами уже упорядоченно, с левой стороны на правую, страница соскальзывала на страницу. Передо мной раскрылся дневник (имитация дневника?) Михаила Шевцова, подкупающий частыми абстракциями в построении, отсутствием датировок, отступлениями лирическими, в общем, это был экзистенциальный дневник человека, через час, в котором, я стал угадывать родственную душу (возможно я был под мухой), даже прощая откровенную в некоторых местах неграмотность и многочисленные опечатки. Судя по всему Шевцов, или Каббалин, как он себя именовал при нашей очной встрече, был человек незаурядный, даже мистический, но отдающей искусству сложения строк слишком мало значения и времени, от чего его текст напоминал работу литератора проходящего только путь становления, часто встречались заимствования и довольно прозрачные, некоторые места были откровенно слабы, но в целом рукопись меня захватила и может быть тому виной моя "болезнь". Во всяком случае, мозгу требовалась пища, и рукопись вполне для этого сгодилась, иначе он принялся б пожирать самого меня, а учинять себе пристальный разбор мне как раз было не в руку.
"Пушкин в мою сознательную жизнь вошел сразу же, как только она посмела оформиться. В комнате, где я просыпался и засыпал, где я проводил время в играх и детской ереси зримо присутствовал Александр Сергеевич. Сохраняя подобающую ему стройность рядов, (которую придали Александру Сергеевичу мои родители) он поднимался под высокий потолок комнаты, завершаясь на уровне карниза держащего темно-зеленые занавеси. Пушкин восходил к потолку томами крупными, (будучи мальчиком я не мог удержать нижние - тяжелые тома дольше двух минут над каштановой полиролью письменного стола), и томами совсем легкими - верхними, состоящими в основном из произведений многообразных пушкинистов, (нередко среди названий попадалось нечто в стиле "мифов и легенд"), предназначенными для чтения в дороге, к которым во все время моего детства я так и не притронулся, не доставая до них даже после умопомрачительной пирамиды, что комбинировал из письменного стола, кухонного табурета и маленького стульчика, на котором сиживал в детстве. К дню своего восемнадцатилетия, войдя в онегинскую пору, я уже тихо и мрачно ненавидел великого поэта.
