– Нет! – воскликнула она самым фальшивым голосом, какой только смогла изобразить. – То есть да! Это не она, вам померещилось.
– Какое померещилось?! – воскликнул Фуфаев. – Агриппина Васильевна! Да вы ли это?!
– Ладно, девка, открой глаза, – угрюмо приказала Марина. – Будет притворяться.
Она нарочно говорила сейчас каким-то простонародным, бабьим языком, чувствуя, что именно такой принятый на себя образ – вульгарный, пошлый, грубый образ сводни, пьяницы, гулящей бабы, сбивающей с толку порядочных барышень, – будет убедителен для Фуфаева, заставит его проникнуться к ней презрением, а значит, посчитать не опасной в другом, смертельном смысле.
Грушенька открыла глаза, встретилась взглядом с изумленным взглядом пристава – и залилась слезами.
– Вот они, дочки-то… – простонал Фуфаев, судя по всему, совершенно уничтоженный этим взрывом горя и стыда, который он принял за полное и безоговорочное признание своей вины. – Моя жена мне говорит: ах, беда, все сыновья у нас да сыновья, семеро сыновей, а ни одной дочки нету, ясочки-голубушки. А вот они, дочки-то! Ясочки! Голубушки!!!
Грушенька рыдала, лежа на спине, закрыв глаза руками. Макар пребывал в неподвижности… Подозрительно это выглядит? Нет? Вот о чем могла сейчас думать Марина. Что там бубнит пристав? Какие еще ясочки? Болван! Надо как-то объяснить, почему не двигается Макар.
– А этот-то и ухом не ведет, – пробормотала Марина, еще тяжелее навалившись на стол, словно в полном пьяном изнеможении. – Напился, дрыхнет. И дела ему до девки нет. Вы уж, господин Фуфаев, не говорите Василь Васильевичу, что дочку его обгуляли…
Грушенька привскочила в постели, глянула на Марину такими глазами, что у той мороз по коже прошел: вот сейчас скажет все как есть! Вот сейчас выдаст! Но с губ девушки не сорвалось ни слова, а только новое рыдание. Упала лицом в подушку, затрясла плечами. Макар чуть застонал – очень натурально, словно во сне, шевельнулся… но не повернул головы, а снова стих.
Может, умер?!
Ладно, потом выяснится…
– Не говорить? – растерянно пробормотал Фуфаев, глядя то на Марину, то на трясущиеся Грушенькины плечи.
Оглянулся на подчиненных – те столбами торчали на пороге, таращили глаза, сопели, качали головами – переживали, видать. Но совета начальнику, что делать да как быть, не подали.
– Оно, конечно, не говорить бы… Может, и не скажу. Но ты мне, Аверьянова, за все ответишь! Тебя сослали сюда, чтоб ты тише воды, ниже травы была, а ты…
