Зиновий не знал, кто заступился за него. Но ясно, что этот человек имел какую-то власть над фиксатым. Да и над всеми, кто находился в камере.
Нифель отпустил Зиновия.
– Живи, чушок, пока живется. А про парашу не забывай…
Так началась его новая жизнь, весь смысл которой вдруг свелся к одной-единственной, но позорной в этом мире обязанности – убирать и чистить сортир за каждым, кто справит в нем нужду. А камера вмещала в себя без малого тридцать человек, считай, целый взвод, если по армейским понятиям. Жаль, что понятия здесь были совсем другие, гораздо более злые и извращенные. Дембеля со своими замашками отдыхали…
Зиновий понял, что по злой воле мерзкого Нифеля он попал в разряд парашников, униженных арестантов, чье положение лишь ненамного лучше «обиженных» и «неприкасаемых», то есть «петухов», которые присутствовали в камере в двух экземплярах. Этих вообще за людей не держали – в них плевали, их пинали по поводу или без, над ними извращались. Но и к Зиновию относились не лучше. Его не били, им не пользовались, но с ним никто не общался, никто не приглашал за свой стол. Одним словом, он стал изгоем, которого чурались даже самые затравленные личности из арестантской среды…
Но в один прекрасный день все вдруг изменилось. Зиновия вдруг позвал к себе сам Осьмак, тот самый камерный авторитет, который как бы заступился за него. Это был прожженный лагерной жизнью мужчина с желтым и сухим, как у мумии, лицом. И взгляд был как у египетского сфинкса – каменно-холодный, неживой. В знак благоволения он предложил Зиновию присесть на табурет возле своей шконки.
– Что ж ты, Зина, не сказал, что тебя Волосатиком кличут, а? – спросил Осьмак с упреком, который никак не отразился на его лице.
И взгляд все такой же безучастный. Только в голосе угадывались мягкие нотки.
– Ну, то на воле было, – пожал плечами Зиновий.
– На воле ты шары с Лесничим катал.
– Было дело.
– И Черняка знаешь.
– Видел.
– Черняк – большой человек. Его слово много значит. А он слово за тебя сказал. Малява пришла, браток. И сказано там, что ты нормальный пацан. Но ты же не пацан, Волосатик. Ты – шнырь позорный. Как же ты опустился до такой жизни, а?
Зиновий ничего не сказал. Лишь обреченно пожал плечами.
– Плохи твои дела, Волосатик. Своим тебе уже никогда не стать. Но с параши мы тебя снять можем. Да, пацаны? – смотрящий обвел взглядом своих пристяжных, присутствующих при разговоре.
Никто из блатных не проронил и слова. Все мрачно и неприязненно смотрели на Зиновия. Никто не хотел давать ему шанс.
