Одна женщина попала туда по навету пушкинистов, которые не признавали ее атрибуции пушкинских рисунков и считали, что эти рисунки она сама нарисовала под Пушкина, а не получила в наследство от своей прабабушки, как уверяла. Эта “пиковая дама” знала наизусть всего “Евгения Онегина” и заставляла меня каждый день учить по одной новой строчке из него. В школе, я помню, терпеть не могла эту вещь: “Татьяна, русская душою, сама не зная почему”. А тут я даже увлеклась, и по ночам мне стала сниться возможная постановка этой вещи: все наши студийные Джульетты становятся Ольгами и Татьянами, а мальчики - Онегинами и Ленскими, если бывают три Гоголя, пять Пушкиных и десять Джульетт, почему бы не быть множеству Татьян?
Как-то ночью после большой дозы вколотого лекарства я вселилась в душу Пушкина и разгадала его замысел: Ольга и Татьяна - два полюса, одна не может быть другой, как невозможно было бы себе представить мою зануду-комсомолку сестру во всех перипетиях, произошедших со мной. А вот Ленский и Онегин - тут дело тонкое, Онегин чуть старше своего соседа и пытается вытравить из себя мальчишескую романтичность Ленского, но, убивая его физически, сам становится им. Парадокс: с возрастом Онегин должен был бы стать окончательным циником, расчетливым дельцом английского буржуазного типа, а он пускается во все тяжкие типичного романтического героя: участвует в декабристском заговоре, в результате выбирает самоизгнание и жизнь скитальца, а в конце пути отчаянно влюбляется в замужнюю даму. Где тот ригорист, который отчитывает влюбленную глупость молодости? Где тот циник, усмехавшийся над тяжелобольным дядюшкой? Его больше нет, убитый Ленский, “смертию смерть поправ”, преобразует Онегина. Когда я рассказала о своем замысле пушкиноведке из психушки, она была в диком восторге и, чтобы успокоиться, потребовала и себе дополнительную дозу успокоительного. Оказалось, что я не такая уж и дура, просто не повезло родиться с моим умом и моими талантами на заводской окраине.
Ко мне приходили с визитами и родители, и студийцы, уже забывшие о “темной”, которую сами же мне и устроили. Однажды пришел вдупель пьяный режиссер, которому донесли-таки о моем выкидыше, и стал каяться. Вставал на колени, целовал мне руки, обещал сделать из меня звезду, мне же было только противно от всего этого. Тогда он добавил еще градуса с санитарами, имевшими бесплатное пойло для лечения алкоголиков, вышел на улицу и стал орать непристойные песни под окнами: “Е-е-е… Я из окна нагая падала-а-а… падла я-я-я… Ой-ой-ой… Меня милый поднимал…” Но мне было на него наплевать, он остался персонажем шекспировских времен и не имел никакого отношения к моей новой жизни.
