– Прикажете освободить? - уточнил Емельянов.
– Ты, брат, слишком торопишься, - усмехнулся комиссар. - Передать, всего-навсего передать.
– Расстреливать будете? - с отчаянной смелостью прокричал Двоеборов, напрочь утративший охранительные инстинкты.
Младоконь усмехнулся вторично, на сей раз - полупрезрительно:
– Чтобы расстреливать, я слишком люблю - не вас, себя. Пятого верните назад, он скоро концы отдаст.
Лебединов понял, что им даруется отсрочка. Пока - за спасибо, чудом, без невозможных требований и сделок с бесами.
– Он просто замерз, - это было сказано настолько убедительно и проникновенно, что Младоконь почувствовал неприятное, необъяснимое раздражение. - Его достаточно согреть, и он себя покажет, такой крепкий, - сказав это, Лебединов прикусил язык: не умаляет ли он подобными откровениями ценности остальных?
Комиссар раскурил папиросу, бросил спичку, втоптал ее в хрустнувший снег.
– Грузи, - махнул он рукой и обернулся к сопровождавшему его солдату: - В конце концов, они ничего не говорили про больных и немощных. Верно я рассуждаю, брат Мамаев?
Мамаев вытянулся:
– Так точно, товарищ особый уполномоченный. Не говорили.
Все это напоминало волшебную сказку - вернее, главу из сказочной повести с предсказуемым концом. Но герои повести не думали о финалах, живя одним днем.
Из всех бумаг, какие приходилось подписывать Луначарскому, сегодняшняя казалась самой дикой, абсолютно немыслимой. С тех пор, как ему доверили просвещать освободившиеся от ига низы, он многажды сталкивался с человеческой глупостью и наблюдал ее в самых разнообразных проявлениях. Да что там "с тех пор" - еще в свою бытность учредителем итальянских школ с преподаванием по системе Монтессори, и раньше, во времена совместного с покойным Ильичем редактирования незрелых большевистских листков - он не уставал поражаться многообразию людской ограниченности, феерического идиотизма; Луначарский, человек образованный и культурный, почти физически страдал от таких соприкосновений.
Скрючившись в кресле, он попрочнее приладил пенсне и вчитался в подпись: "Илья Иванов". Может быть, провокация? Нет, не похоже. Письмо дышало неподдельным, детским, наивным энтузиазмом. Еще когда он пробовал себя на ниве драматургии… нет, этот опыт вряд ли поможет. Луначарский сильно подозревал - а значит, подсознательно верил - в свою полную несостоятельность как написателя пиес. Откровенная издевка? "И ангелы ходили к дочерям человеческим… освободим обезьяну от гнета эксплуататорских пережитков…" Создавалось впечатление, будто образованный человек старой школы сознательно порет чушь, подстраиваясь под убогое мышление восторжествовавшего класса. Нарком поморщился, вспоминая прискорбное дело коммуны с Елагина острова, куда согнали ненужных и обиженных гуманитариев. Очень, очень похоже. Но партия и правительство, подумал он, тоже не без юмора и могут достойно ответить на высокомерную провокацию.
