– До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..
– Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я – моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ – самих себя?
– Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же – как фарт выйдет.
– Это фарт – случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша – наша.
* * *
Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба – богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…
– Добрый день!
Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.
Сейчас мне было не до гостей. Следовало заглянуть во 2-ю роту, поговорить с экипажем «Сюзанны», решить дела с тем же Мионковским…
Шуба неторопливо обернулась. Дрогнула седая борода.
– Здравствуйте, господин капитан. Дозвольте отрекомендоваться – Серафим Попов, заштатный священник. Служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребываю на покое…
Я сглотнул. Священник Попов… На фига попу гармонь?
– …Имею к вам, господин капитан, серьезный разговор касательно порядка проведения духовных служб во вверенный вам части, равно как свершения таинств …
Заштатный отец Серафим вещал гласом велиим, опускаясь до глубокого баса, вид же имел же не токмо благолепный, но и основательный весьма, понеже покой, им вкушаемый, на сущую и очевидную пользу обратился. Вот уж кто не голодал!
– …Ибо смею заметить, господин капитан, не нашел я не только поминаемого порядка, но и самого простого, в русском воинстве принятого: молитв утренних, святых икон в местах квартирования…
Борода поднималась и опускалась в такт мерной речи, взгляд небольших глаз под густыми бровями был суров. Не шутил отец Серафим Попов.
– Кто хочет, молится, – пожал я плечами. – Остальные – по возможности.
Юнкера действительно молились, а маленькие кадеты даже пели – так, что сердце сжималось. Порой к ним присоединялся Згривец, а в последнее время – Мионковский, ставшим кем-то вроде церковного старосты. 2-я рота тоже иногда пела, но не молитвы, а «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою» на слова Михайлова. Слушать приходили все.
Михаила Алаяровича Хивинского никто не приглашал – ни молиться, ни петь. Он не напрашивался.
