Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
Пулеметные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать…
– Спите, Кайгородов?
– Сплю, штабс-капитан. Сейчас проснусь…
Не сейчас, пусть допляшут, погаснут, уйдут обратно в серую мглу. Пусть решат, что мы годимся лишь на волчью приманку. «Ах, шарабан мой, американка… Звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары…» Сейчас, еще немного…
Сейчас!
– Згривец, соберите офицеров. Выступаем через три часа. База операций переносится на юг-восток, за Миус, в район донских зимовников. Ближайшая задача – атаковать станцию Глубокая не позже полудня 21 января. Конница отправится своим ходом, напрямик, основные силы – по «железке» через один из мостов. Надо будет – пойдем на прорыв. Два орудия оставить и спрятать. Повторяю – Глубокую атакуем в полдень 21-го. Прикажите погоде не портиться, паровозному котлу не протекать, рельсам быть в идеальном состоянии, чинам отряда – не хворать и не обмораживаться. «Не ныть, не болеть, никого не жалеть…» В противном случае буду расстреливать. Вас – первым номером. Вопросы?
– Капитан, я вам уже говорил, что вы – тонняга?
Теперь можно открыть глаза.
* * *
Он понимал, что его товарищи сделают все возможное и даже больше. Они и так воевали на пределе, у самого краешка. Ледяная степь, горячая пища раз в три дня, аптечка, в которой кроме бинта и ваты хранились лишь «зеленка» и бутылка медицинского спирта. Недосып, пули, прилетающий невесть откуда – из чистого пространства, из мирового эфира. Неделя за неделей, от позднего рассвета до раннего зимнего заката, а порой и глухой ночью. Большего нельзя было требовать не только от маленьких кадетиков и юнкеров с несколькими месяцами обучения за плечами, но и от офицеров-фронтовиков, уже успевших вволю нахлебаться этой киплинговской романтики. Он не только никого не расстреляет, но не скажет резкого слова. Его товарищи не заслужили.
Однако он знал и другое. Именно в такие минуты, когда и от людей, и от обстоятельств требовалась максимальная отдача, возникало сопротивление – глухое, упорное, многоуровневое. Его Мир начинал чувствовать в себе чужака, и усталые лейкоциты вновь и вновь бросались к гниющей ране. Устранить протест было невозможно, его можно лишь учитывать – и пытаться ослабить. Сейчас, когда он впервые попытался по-настоящему изменить оптимальный ход событий, предопределенный броуновским движением пылинок-душ, когда бабочка-чужачка попыталась взмахнуть крыльями, можно было ожидать всякого – вплоть до того, что Солнце забудет час восхода. Мир боролся, пока еще неосознанно, не видя, но чувствуя, врага.
