Я сидел рядом с капитаном, по правую руку. Он взял карандаш и своим крупным почерком вывел в блокноте: «Скис! Жидкая дрянь».
Наконец Полосухин заговорил. Заговорил захлебывающейся скороговоркой, будто опасался, что ему не дадут высказаться:
– Все выложу! Все дочиста! Он все одно не верит мне… Не верит…
Сказал, что перекусит меня пополам! И вполне свободно перекусит. Для него это все одно что сплюнуть…
– Кто он? – строго спросил Кочергин.
Полосухин будто споткнулся. Он умолк и уставился на Кочергина. Настала для него решительная минута. Надо было назвать фамилию.
– Глухаревский. Да вы знаете… – выдавил он из себя.
– Так, – подытожил первый этап допроса Кочергин. – Рассказывайте все по порядку!
И Полосухин рассказал все. Да, он виноват, но лучше сесть в тюрьму, чем умереть от руки Глухаревского. Это он, Глухаревский, сбил его с пути и заставил сообщать все об энской авиабригаде. Что нужно было Глухаревскому?
Многое: сведения о новых боевых машинах, количество вооружения на них, запас горючего, длительность полета, состав экипажа; сведения о том, где сложены авиабомбы, где расположен склад горючего, для чего подведена к аэродрому узкоколейная дорога, какой марки бензин идет на заправку самолетов и многое другое. Был ли доволен Глухаревский работой Полосухина? Видимо, да. Из чего это видно? Да хотя бы из того, что Глухаревский щедро одаривал его деньгами.
В феврале, например, сумма, полученная от Глухаревского, в три раза превысила месячную зарплату Полосухина. И Глухаревский верил ему, а с понедельника перестал верить. Почему с понедельника? Потому что в понедельник Полосухина вызвали в УНКГБ. Глухаревский перехватил его по дороге и спросил: «Зачем вызывали?» Полосухин ответил, что он и сам не знает. «О чем говорили?» – «Ни о чем. Просидел два часа, и никто даже словом не обмолвился». Глухаревский изменился в лице: «Как это ни о чем? Ты за кого же меня принимаешь? Выкладывай, не то перекушу пополам!» А что выкладывать?
Что? В четверг рано утром Глухаревский перехватил Полосухина на пути к аэродрому. Он ударил Полосухина по лицу и предупредил: «Смотри, шкура! Если тебя опять вызовут и ты опять будешь заливать мне байки, я тебя так тихо переправлю на тот свет, что ты и сам не заметишь».
– А мне жить надо! Понимаете – надо! – каким-то воплем закончил Полосухин.
Я посмотрел на Кочергина. Мне показалось, что он не особенно уверен в том, что Полосухину надо жить.
Покаянный порыв Полосухина был вызван не сознанием степени и глубины своего преступления перед Родиной, а страхом перед старшим сообщником.
