Они обменялись еще несколькими незначительными фразами, какими-то глупыми вопросами и ответами. Полная чепуха. И вдруг Дагни спросила:
– Вы сказали, что могли бы сделать все для фрекен Андерсен. Ну что, например?
Все засмеялись, и Дагни тоже. Немного помолчав. Нагель ответил:
– Для вас я мог бы сделать что-нибудь очень плохое.
– Очень плохое? Что же именно? Убить кого-нибудь, например?
– Хотя бы. Я мог бы убить эскимоса и из его кожи сделать для вас бювар.
– Какой ужас! Ну а что бы вы могли сделать для фрекен Андерсен? Что-нибудь невероятно прекрасное?
– Да, возможно, я точно не знаю. A propos, насчет эскимоса это я где-то прочел. А то вы еще, того гляди, решите, что это моя выдумка.
Пауза.
– До чего же вы милые люди, – сказал Нагель. – Вы стараетесь, чтобы я оказался в центре внимания, охотно слушаете мою болтовню, и все это только потому, что я приезжий.
Адвокат украдкой взглянул на часы.
– Имейте в виду, – заявила фру Стенерсен, – никто отсюда не уйдет, пока не вернется мой муж. Это строжайше запрещено. Можете делать все, что угодно, но только не уходите.
Принесли кофе, и общество заметно оживилось. Толстый адвокат, который все это время о чем-то спорил со студентом, вдруг вскочил с непостижимой легкостью, прямо взлетел, словно перышко, и захлопал в ладоши. А студент, разминая пальцы, подошел к роялю и взял несколько аккордов.
– Ах да! – воскликнула хозяйка. – Как это мы забыли, что вы играете. Теперь вам придется потрудиться. Вот и отлично!
Да он и не отказывается, только, к сожалению, его репертуар невелик, но если общество не возражает против Шопена или, может быть, вальса Ланнера, то пожалуйста…
Нагель горячо аплодировал пианисту.
– Когда слушаешь музыку такого рода, – сказал он, наклонившись к Дагни, – то хочется устроиться где-нибудь подальше от инструмента, уйти, например, в соседнюю комнату и тихонько сидеть там рядом с тем, кого любишь, рука в руке. Верно? Не знаю почему, но мне всегда рисовалась такая сцена.
Дагни пристально взглянула на Нагеля. Он что, это всерьез говорит? Но она не увидела на его лице иронического выражения и поэтому подхватила в том же банальном тоне:
– Но при этом должен быть притушен свет, да? И кресла мягкие и низкие. И чтобы на улице было темно и шел дождь.
Дагни была в этот вечер удивительно хороша. Ее темно-синие глаза на ясном лице не могли не волновать. Она много смеялась, смеялась охотно над любым пустяком, хотя зубы ее и не ослепляли белизной. Губы у нее были по-детски пухлые и такие яркие, что сразу привлекали внимание. Но самым удивительным в ней было, пожалуй, то, что всякий раз, когда она начинала говорить, легкий румянец на миг заливал ее щеки.
