В Старые Дороги я приехал в пятьдесят девятом году из Одессы, мне было двадцать пять лет (исполнилось в день приезда), за спиной у меня после окончания университета было два года работы в прокуратуре и не слишком успешные попытки приобщиться к литературной деятельности, и прибыл я сюда, чтобы здесь работать адвокатом. Адвокатом, или, как это официально именовалась, заведующим юридической консультацией.
Эта консультация представляла собой бревенчатую избу, точь-в-точь такую, какими здесь были все дома, только еще, быть может, более ветхую и почерневшую от времени, и арендовал я в ней одну небольшую комнатенку, а во второй, большей, жила со своей дочерью и внуком хозяйка дома, старуха-еврейка лет семидесяти, любопытнейшее и лукавейшее существо в мире, интересовавшееся всеми моими делами, преимущественно личными.
Штат консультации был тоже невелик: он состоял из меня одного. Летом во дворе возле консультации постоянно копошились куры. Они то и дело оказывались под ногами, норовили заглянуть в кухню, служившую мне приемной для моих клиентов, и даже в самый мой адвокатский «кабинет». С курами я вел постоянную безуспешную войну. Зимой, когда двор консультации заносило снегом, я, извинившись перед несколькими своим посетительницами (клиентками), шел убирать этот снег или еще просил какого-нибудь дюжего лоботряса, трепетавшего в ожидании суда, помочь мне распилить и разрубить несколько небольших бревен для печки, иначе и сам этот лоботряс и его защитник замерзнут, так до суда и не дожив.
Но вообще, если не считать снега и кур, место моей работы меня устраивало, сама работа нравилась, и местные жители очень скоро вынуждены были отказаться от недоверия, которое поначалу вызывал у них худенький городской паренек в «ненашей» одежде и к тому же до неприличия юный. Посещать консультацию стало довольно много народа.
Все это, в основном, были немолодые деревенские женщины. Придя, они начинали рассказывать о подлостях мужа или соседа, жаловаться на колхозного бригадира, неправильно начислившего им трудодни. Рассказывали долго и путано, причем обстоятельствам дела всегда еще предшествовала длинная предыстория о том, кто кем был и откуда все повелось. И я, и сами рассказчицы быстро терялись в ее дебрях. Тогда обычно я просил показать мне документы. Из-за пазухи извлекался матерчатый узелок с пожелтевшими, потертыми на изгибах бумажками, я просматривал их, задавал женщине тот или иной вопрос и, попросив чтобы теперь она мне не мешала, садился за пишущую машинку печатать для нее исковое заявление или жалобу, а женщина поспешно кивала мне головой: дескать, «Так, так, ня буду! Ня буду, дараженьки! Але ж ты усе напяши, усе чиста!…»
