Очень удачно, выгодно умела меняться мать Вальки Кравчука. Ох и оборотистая в этом деле оказалась женщина! Все приобретаемое в войну сроду не носилось. Все лежало в высоком сундуке, по-материному - скрыне.
Когда с войны не пришел муж, она сказала: «Я це чуяла… Таких, как он, убивають зразу… Он же сам муравья не вбьет… А бой - це ж хто кого…»
И тогда все вещи, наменянные в войну, приобрели смысл и цель: они должны были дать возможность детям выучиться. Ишь, как она правильно делала, ^что не давала девчатам носить дорогие тряпки. Обойдетесь, девки! Есть дело поважнее, чем покрасоваться в чужом на улице.
Потом, когда после войны Степана Горецкого обвинили в раздаче коровьего стада, и началась в хуторе смута и склока, и две еврейские семьи написали, может, сто, а может, тысячу писем про то, как их спасали хорошие советские люди и как благодаря Горецкому в хуторе - всегда! - были справедливость, порядок и правда, мать Кравчука никаких писем подписывать не стала.
– Неграмотная я! - кричала она на всю улицу. - Неграмотная! Мне сирот кормить надо, а не ваши письма подписывать… Хто их поставить на ноги, если со мной что?
Горецкий всех спас. Он умер на одном из допросов, лишив таким образом следствие обвиняемого. Кое-кто, говорят, был этим расстроен, и даже кому-то там - тоже говорят - за то, что Степан умер, попало. И ушло дело само собой в песок. Всех коров, детей и внуков тех, приблудных, сдали на мясокомбинат, мост - тогда еще деревянный - был для этого восстановлен в один день. Мать Кравчука приспособилась ездить по воскресеньям на базар в город, продавая потихоньку крепдешиновые платья, горжетки и ботики. Отчего и сумела старшая сестра Валентина сразу поступить в университет, а средняя в мединститут, и только он ушел сначала в армию. Хотел иметь форму. Но это было потом, потом, когда уже стоял бетонный мост и они ходили по нему в раздольскую десятилетку. Он и Танька, дочка несчастного Степана Горецкого. А когда Танька переехала с матерью в Раздольскую, мост Вальке стал казаться длинным, длинным… Автобусы тогда еще не ходили…
Мать и сейчас живет в хуторе. Одна как перст. У нее в скрыне осталась выменянная еще в войну у одной инженерши фарфоровая пастушка. Сейчас вернулось время ее подлинной цены, и когда он сказал матери, сколько может стоить такая вот голубоватая фигурка в московской комиссионке, то мать заплакала и закричала: «Пора, значит; воевать… Люди вже подходяще сошли с ума. Этой же кукле цена - литр молока, и ни грамма больше».
