В августе сорок первого в родной хутор Кравчука вечером со стороны речки пришло мычащее, стонущее, истекающее молоком, измученное слепнями коровье стадо. Его сопровождал мужик со сбитыми босыми ногами, со свалявшейся сивой бороденкой и голой лопатистой спиной. Мужик расправил на остром колене листок, на котором фиолетовым химическим карандашом был начертан ему путь следования. На листке химическая стрелка упиралась прямо в брюхо станицы Раздольской и игнорировала существование Заячьего хутора. Председатель сельсовета Степан Горецкий, не взятый в армию из-за открытой формы ТБЦ, смотрел на недоеных коров и плакал. Мужик же пялился на бумажку на колене и удивлялся появлению на его пути неизвестного богу хутора.
– Я правильно иду? - сипло спросил он Горецкого, рубя рукой воздух по направлению Раздольской. - Мини туда? Чи я заблукав?
– Туда, туда, - вытирая слезы, отвечал Горецкий. Бабы с подойниками, без сигнала и команды, бежали к коровам, и в хуторе уже через полчаса остро запахло молоком, скотиной и миром.
– Издалека гонишь? - спросил Горецкий.
Мужик кивнул молча, серьезно.
– Вдвоем остались, - сказал он, кивая на парнишку-подпаска, который сел прямо на землю, и как сел, так и заснул без всякой последовательности перехода одного в другое. - Двое, курвы, сбежали…
– Куда ж дальше? - сморкаясь от слез, спросил Горецкий.
– По маршруту, - твердо сказал мужик. - Куда ж еще? Переночуем и тронемся. - И тонко, пронзительно в небо прокричал: - Чтоб не досталась советская корова проклятому фашисту!
– Много сгубилось по дороге? - тихо спросил Горецкий.
– А то… - махнул рукой мужик.
– Ну, ладно, - сказал Степан. - Чего разговаривать на пустой желудок. Помоешься? - предложил он пастуху.
– Не, - ответил тот. - Расслаблюсь… А не имею права…
Мужик и подпасок поели и уснули в сарае, а Горецкий пошел в сельсовет. Он сел за свой колченогий стол и стал разговаривать с Миклухо-Маклаем.
– Такая вот буза, - сказал он великому знатоку пигмеев, смотрящему со стены. - Сам видишь… Он же идет наперерез немцам… Чуешь, где бабахает? А при чем коровы, ежели люди идиоты? Вот то-то… Но он ретивый, он пойдет, у него, видишь, стрелка намалевана… Хорошо бы, коровенок оставить, а, Миклуха? Ты б их, мучениц, видел… Он же сгубит это стадо, он же, сукин сын, его не считает… Давай, Миклуха, решай… Мы с тобой, считай, два мужика тут.
Миклуха на портрете вроде бы как улыбнулся.
Горецкий зашел в сарай и взял топор. Внимательно посмотрел, как мертво, спокойно спит ретивый мужик. А парнишка его, подпасок, спит, как температурный, дергается, что-то выкрикивает и вроде бы даже как рыдает. Он прикрыл обоих стеганым ватным одеялом и пошел в балку. К утру мостика, который лежал на дне Заячьего оврага, не было и в помине. Далеко в стороны растаскал Степан чурбаки и доски, это на тот случай, если у мужика есть пистолет и он начнет завтра им размахивать, чтоб поставили мост на место. Никто не слышал, как одышливо, потливо орудовал негодный к войне председатель. Слишком сильным впечатлением были коровы, да и спалось хутору первый раз с начала войны под утешающее коровье дыхание. Рано утром Степан сказал мужику:
