Привычку разговаривать с самим собой Владик приобрел уже давно. Во-первых, дома ему разговаривать было больше не с кем; во-вторых, произносимые вслух мысли как-то конкретизировались и становились основательнее. И наконец, говорить то, что думаешь, можно только себе, - так считал Владик.
Но теперь у него появился собеседник. И собеседник идеальный. Сидя на выстланном газетой дне клетки, Хеза слушала его внимательно, с неподдельным интересом, неотрывно глядя на него своими огромными умными глазами. И он точно знал, что его слова не будут кому-то переданы.
– Вот они - люди, Хеза, - сказал Владик, усаживаясь за стол, на котором теперь стояла клетка, и кладя перед собой стопку томов Брема. - Козлы и сволочи. Ну зачем он тебя поймал, если ты ему не нужна? Допустим, из спортивного азарта. Ладно, поймал, убедился, что может поймать, ну и отпустил бы с Богом. Нет, тащит зверя в город. И не знает, кому бы его там сплавить… Извини, что я в третьем лице…
Бормоча, Владик перелистывал том, рассматривал картинки и то и дело поглядывал на Хезу, сравнивая.
– Да кто ж ты такая-то? Броненосцы у нас вроде не водятся. Да и морда у тебя другая… Нет, я, главное, говорю: «Куда я ее дену, я ж в понедельник на сборы уезжаю!». А он: «Не возьмешь, выпущу в скверике». Урод моральный. Я говорю: «Отвези обратно», а он: «Я на дачу только через неделю…».
Владик отложил просмотренный том в сторону, рядом с клеткой, и взял в руки следующий.
– Здрас-сте! А это здесь откуда?
Он раскрыл книгу. Это был вовсе не справочник, а кляссер с монетами. Формат такой же, вот он нечаянно и прихватил его. Таких альбомов у него было пять, и в них помещалась пусть и не самая обширная в мире, но горячо любимая коллекция, сжиравшая почти половину его заработка. Владик открыл кляссер и полюбовался на стройные ряды монет, пробормотав: «Там царь Кощей над златом чахнет…».
Впрочем, злата тут нет. Зато Русью пахнет отчетливо. Это был советский раздел коллекции. Монетки наполовину высовывались из прозрачных кармашков; Владик потрогал одну из них и улыбнулся. Десять копеек 1946 года, в гербе которой вместо одиннадцати лент - семь. Ох, и досталось же кому-то за этот брак. Учитывая политическую ситуацию того времени, можно почти уверенно сказать, что этот кто-то был расстрелян… Владику десярик обошелся в триста пятьдесят баксов.
– Вот так-то, Хеза, - сказал он. - Была бы денежка правильная, красная цена ей - сто рублей. А такая, с дефектом - нумизматическая редкость! Или вот, - он осторожно вынул другую. - Видишь? Рубль сувенирный, посвященный великому композитору Прокофьеву. Делали форму, чеканили - на века. И ухитрились, бараны, перепутать даты жизни. Он умер в пятьдесят третьем, а тут, видишь, пятьдесят второй… В результате - вынь да положь четыреста зеленых. Пока эта у меня - самая дорогая…
