Темный набег | страница 6



«И ведь не просто красива – а красива пробуждающей страсть, манящей, влекущей… жуть, как влекущей красотой».

Хотелось поступить с ней, как испокон веков поступает мужчина с женщиной. Как господин – с наложницей.

А Эржебетт всхлипывала и жалась к Всеволоду. Искала защиты, опоры, спасения. И дрожала, дрожала. От ужаса? Или… или уже нет?

– А-а-а?

– Ну, что с тобой, милая?!

Всеволод приобнял ее. Не отпуская мечей.

Странные то были объятия. С этими дурацкими мечами Всеволод чувствовал себя сейчас до крайней степени глупо и неловко. Зачем он вообще их вытащил, эти посеребрённые клинки? Зачем все еще держит перед собой и ею? Между собой и ею?

Эржебетт будто и не замечала обнаженного оружия. Эржебетт все прижималась, дрожала. Сильнее…

Успокоить! Как ее успокоить?

А как успокоить себя? Свою плоть? Которая жаждет только одного – греховного и бесчестного.

Бьющееся в руках тело, хлюпающий нос, уткнувшийся в посеребренную пластину наплечника.

– Все хорошо, Эржебетт, слышишь? – бормотал Всеволод. – Все хо-ро-шо.

Что можно сказать еще, он не знал.

Эржебетт кивала. Она улыбалась ему. Счастливой и в то же время жалкой улыбкой. Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слез и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнаженных клинков. Она поняла, почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот – сейчас она цеплялась за него еще крепче, еще сильнее.

– Что? Что ты делаешь?

Она его целовала. Извивалась змеей – перед ним, на нем, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала. Губы и глаза. Посеребренные шелом и броню, к которым без большой нужды не прикоснется ни одна нечисть. Руки целовала, ноги. Даже мечи целовала. Выплескивая в поцелуях все свое «спасибо», всю благодарность. Неведомо за что. Словно он и не сторожил ее этой ночью с обнаженным оружием в руках. Не сторожил, а охранял.

Однако только поцелуями дело не ограничилось.

Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застежки, ремни…

– Эржебетт, – прохрипел Всеволод.

А самому сдерживаться уже нет сил. Почти – нет.

– А-а! А-а! – теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь – мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.

И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных, затягивающих зеленых глазах – томная поволока.

Но… ведь…

– Сейчас не время, – не очень уверенно пробормотал Всеволод. – И монастырь – не место…