После света в темноте искать сучья было трудно. Костер горел неподалеку тусклым пятном, все более и более растворяясь в темноте, и мне вдруг стало страшно, что он погаснет. Стало так страшно, что я сразу, несмотря на холод, вспотел. Это был совсем другой страх, какой мне не приходилось испытывать раньше. Страх не за свою жизнь, не за жизнь близкого человека, а за жизнь вообще… Мне вдруг показалось, что если костер погаснет, то кончится все, произойдет нечто ужасное, непоправимое… Что? Я не мог этого объяснить… Может быть, установится вечная ночь, никогда не встанет солнце, и тьма наполнится рыканьем ужасных, никогда ранее неведомых чудовищ? И мы никогда не найдем дорогу домой. Вот так и будем идти и идти с Рисом год за годом через темные леса, безлюдные поля, пока не исчезнем, не споткнемся, не упадем на холодную землю.
Рис тоже испытывал беспокойство. Он то и дело поглядывал на костер, шарил по земле, собирая мелкие ветки…
– Пап, скорей, а то потухнет…
Откуда у нас это чувство страха перед тьмой? Инстинкт… Вечный страх, что исчезнет свет, тепло, солнце… То, что породило жизнь… Первая клетка, которая возникла вдруг в Мировом океане, наверно, тоже судорожно сокращалась, когда наступала ночь, она инстинктивно боялась не дожить до рассвета… Эта клетка через огромное число поколений передала страх нам. Наверно, поэтому до сих пор человек не может спокойно видеть, как затухает костер…
Костер уже едва светился во тьме, когда мы вернулись из оврага. Мы одновременно, торопливо стали бросать хворост в костер. Огонь на несколько секунд притух, затаился, словно голодный, ослабевший зверь, на которого свалилась неожиданная добыча и он не может поверить в свое счастье, растерялся, боится лишним движением вспугнуть эту добычу; потом он пришел в себя и стал осторожно, аккуратно пожирать добычу. Но вот он вошел во вкус, кинулся на добычу, навалился, придавил лапами так, что захрустели кости, и пошло жаркое, кровавое пиршество.
– Все-таки хорошо, когда огонь, – сказал Рис, протягивая к костру руки.
Сын сказал эти слова голосом мудреца и руки протянул совсем по-взрослому. Я никогда не слышал у него такого голоса и не замечал этого движения – спокойного, расчетливого, экономного, словно Рис боялся, что возьмет слишком много тепла, и его не останется на потом. Наверно, в Рисе заговорил тот пещерный предок, гений каменного века, впервые приручивший огонь… Он, наверно, дрожал над каждой искрой. Рис тоже впервые в своей жизни сидел у костра…
