Можно ли было поверить уполномоченным, что все это сразу будет смыто, снесено, затоплено каким-то морем? Откуда ему взяться? Радуясь урожаю и теплыни, приваловские казачки особенно распелись в это лето на огородах и в степи, а по вечерам и в садах на своих усадьбах. Еще прадедовские песни расстилались над водой в незыблемую устойчивость привычно настроенной жизни.
«Нет, – думал Греков, глядя теперь на женщин и слыша их песни, – не только из-за упорства не хотели они расставаться с обжитым, с нажитым. Если бы пущенные в эту землю корни укреплялись не так трудно, то и легче было бы их теперь вырывать.
Здесь они терпели и нужду, и выбивались из нужды, рождались и умирали, изливали в песнях свою радость и свою печаль. Как же было им теперь согласиться, что отныне уже больше никогда не поднимутся и не зацветут здесь травы, на займище и не взмахнет над садами та песня, которую они пели еще вместе с теми, кто сюда не вернулся. А может, еще и вернутся?… Может быть, и правда на новом месте все будет лучше, богаче, но это уже будет совсем другое».
– Да тише вы! – вставая за бочкой, прикрикнул на женщин Подкатаев.
Истомин наклонился к Грекову:
– Теперь вам слово?
Греков покачал головой:
– Я еще не разобрался кое в чем.
Истомин с недоумением спросил:
– Как же мне докладывать в обком?
– Так и доложите, что сколько воду ни толочь, она останется водой.
Истомин невольно откачнулся от него. Грекову не стоило труда прочитать у него на лице все его чувства. Еще бы, сам уполномоченный обкома струсил выйти к народу, решил отмолчаться, когда речь уже идет, можно сказать, о жизни и смерти станицы – вода, бурлящая под кручей, скоро хлынет и в сады. И это начальник политотдела великой стройки, то есть комиссар. Истомин еще раз решил убедиться.
– За это нас с вами не похвалят, товарищ Греков.
У него было вконец растерянное, даже измученное лицо. Греков и рад был бы успокоить его.
– А если я и сам еще не пойму, в чем тут дело?
Вот тогда вдруг председатель колхоза Подкатаев, который все время молча, настроив усы, прислушивался к их словам, и встал за столом президиума.
– Объявляю собрание закрытым.
В тишине снизу, от воды, сразу стал отчетливо и звонко слышен стук моторки.
Григорий Шпаков возмущенно спросил:
– А кто вам, Василий Никандрович, разрешил? Председатель поднял усы кверху.
– Сейчас будет дождь.
Григорий Шпаков даже снял фуражку и пригоршней смахнул со своей большой, как гусиное яйцо, лысины пот.
