– Вот ты писать умеешь, – говорил дядя Петя, обнимая за плечи Глорского. – Ты опиши мою жизнь. Опишешь?
– Опишу.
– Нет, ты дай честное слово!
– Честное слово.
– Я тебе сейчас расскажу…
– Я помню.
– Нет, расскажу, – упрямо говорил дядя Петя. – Ты всю не описывай. Ты с того момента…
Глорский знал, с какого момента. С того момента, когда немецкий штурмовик потопил катер дяди Пети. Штурмовики налетели втроем, едва катер отошел от берега. Двух они сбили крупнокалиберными пулеметами. Третий потопил их. Им все-таки удалось опустить шлюпку. Пятерым матросам и ему, капитану. Это было последнее судно, которое увозило из города ценный груз и жителей: женщин, стариков, детей. Может быть, из-за них они и не могли сбить этот третий штурмовик. Людей было слишком много. Когда началась борьба между катером и штурмовиками, люди заметались по палубе, мешали стрелять.
Шлюпка очутилась в каше из людских голов, пеленок, шуб, пустых чемоданов, алюминиевых кастрюль…
Еще можно было взять двоих. Если на одного больше – лодка бы пошла ко дну, и капитан знал, почему матросы берегут эти два места, хоть ничего и не говорил им: там, где-то в водовороте голов, были две головы: черная – его жены и беленькая – дочки. Лодка кружилась среди кричащих, цепляющихся за борт людей.
– К берегу! – наконец сказал капитан.
Но рулевой не выполнил его команды, он продолжал кружить. И вдруг капитан увидел жену и дочку. Они держались за доску. До них было метров двести. Рулевой тоже увидел. Они стали пробиваться в ту сторону.
И тут штурмовик сделал еще один заход, просто так, ради забавы. Он, конечно, заметил в шлюпку, но начал вести очередь издалека, по головам барахтающихся людей, однако не рассчитал, и до шлюпки патронов ему не хватило. Он лишь проложил к ней просеку. И просека как раз прошлась по двум головам, черной и белой…
* * *
– Пей, холодная.
– Ага…
– Здесь должна быть форель. Что-то стояло под корягой. Половим?
– Ага…
– К вечеру. У меня есть леска и крючки.
– Пошли?
– Пошли…
* * *
…Рассказав про просеку, дядя Петя плакал. Плакал он по-женски навзрыд, сгоняя со щек ладонью слезы, Потом он ложился грудью на стол и засыпал. Окоемов легко укладывал его на кровать, взяв подмышки.
Едва дом погружался в сон, как начиналась заключительная часть суток дяди Пети.
3. Заключение.
Дверь архитектора почему-то была обита жестью, и когда дядя Петя часа в два ночи начинал колотить в нее ногами, она страшно грохотала.
– Дай опохмелиться! – кричал дядя Петя. – Дай опохмелиться, тыловая крыса!
