Вспомнив, что сегодня собирались лететь, Алешка вскочил и просунул голову в ворот гимнастерки, сунул ноги в сапоги, но на ходу вдруг задумался и сел на кровать.
– О чем задумался, компанейро? – зевнул, потягиваясь, Вениамин. Он уже проснулся, но вылезать на свет божий из-под ватного одеяла не решался.
Алешка вздохнул:
– Родителей вспомнил. Я им гимназию без «посредственных» закончить обещал.
– Ничего, обещал – закончишь. Да ты не переживай… Сам же рассказывал – картошки на зиму вы запасли, капусту, опять же, заквасили.
– Мать и сало солила, и рыбу…
– Вот видишь – не пропадут они без тебя. А Шурка ваш наверняка весточку передал.
– Да… Пичуга ответственный. Это хорошо, что он не сильно близорукий и может без очков передвигаться. Гегемоны за очки к стенке ставят.
Барашков снова потянулся и сел.
– Эпохально! Интересно, а если б я так формально к делу подходил, мне что, всех косолапых расстреливать или, к примеру, дворников?
Перекусив наскоро черствым ржаным хлебом, салом от Пожарского и пустым кипятком, авиаторы оставили порог выстывшей за ночь хаты.
Сквозь клочковатые белые облака светило совсем весеннее солнце.
– Погодка что надо, и ветер слабый, – улыбнулся Красин.
Подполковник даже изобразил подобие утренней зарядки, помахав руками, сделав несколько наклонов и покрутив предплечьями.
– Ну что, вперед?
– Вперед, – дружно ответили партизаны.
В небе было не так холодно, как предполагал Красин.
– Сейчас поднимемся повыше, а то подстрелить могут! – закричал подполковник.
«Фарман», неуклюже сделав разворот на правое крыло, потихоньку потянул вверх. Груз для аэроплана был почти предельным. Кроме трех человек и запаса топлива он нес на борту еще один пулемет Льюиса и десяток бомб изготовления Барашкова.
Взлетали трудно. Участок степи, расчищенный от снега саперами Пожарского, с которыми Сорокин договаривался лично, все равно мало напоминал твердую землю аэродрома. Но «Фарман» скорее проскользил, чем прокатился своими, как сказал Вениамин, «велосипедными» колесами и нехотя поднялся в воздух.
– Эх, ребятушки, смотрите, вот она, жисть! – восклицал пилот, когда крылья аэроплана поднимали в воздух неуклюжую светло-зеленую конструкцию.
«Кому жизнь, а кому ужас смертный», – думал Алешка, крестясь на всякий случай и тревожно оглядываясь на Барашкова.
Но после метров ста подъема ему стало интересно. Страх высоты ушел на задний план, уступив место любопытству. Аэроплан медленно, но упорно лез вверх, карабкаясь к редким, плывущим над оттаивающей степью облакам. Множество водных пятен и пятнышек, луж, лужищ и целых талых озер, как кусочки огромного разбитого зеркала, бросались в глаза солнечными бликами.
