– Уступи подполковнику место, Зарема, – сказал он своей любимой, но Ветлугин сделал рукой протестующий жест:
– Сиди, сиди, Зарема. Мы же рыцари и в присутствии дамы обязаны стоять. Тем более мы ненадолго. Верно, Чичико, я говорю?
– Так точно, товарищ командир, – гаркнул грузин.
– И внизу нас ждет «виллис», а на аэродроме дела.
– Святая правда, товарищ командир.
Ветлугин каким-то виноватым взглядом обвел грязно-серые стены и уставился на пятно, оставшееся, видно, после снятого портрета.
– Адольфик, наверное, висел?
– Так точно, товарищ командир, – с поспешностью подтвердил Белашвили. Острые глаза Ветлугина блеснули смехом, и он подмигнул Демину, как сообщнику.
– А ты откуда знаешь? Вешал его, что ли?
– Не имел чести, товарищ командир, – ухмыльнулся Белашвили. – Ну а уж если вэшать, то предпочел бы повэсить не портрет, а оригинал, – браво закончил Чичико, и все засмеялись. Ветлугин кивком указал на спящего на соседней койке человека, укутанного до самого подбородка одеялом.
– Твоего соседа завтра переведут в другую палату.
– Зачем? Он мне не мешает.
– На этой койке будет Зарема спать, твоя персональная сиделка. Я уже с подполковником Дранко договорился.
– С каким Дранко?
– С главным хирургом госпиталя. Он тебя оперировал. Это один из выдающихся наших хирургов. У меня в полку сын его служил, лейтенант Дранко. Двадцать боевых вылетов после летной школы успел сделать. На двадцать первом самолет его прямым попаданием…
Сумел выпрыгнуть с четырехсот метров, но, пока приземлился на нейтральную, фрицы его из окопов, как мишень в тире, расстреливали. В госпитале его положили на стол уже без сознания, и отец оперировал. Только по родинке под соском узнал, что это сын. Сделал все, что мог, но юноша под ножом у него и умер. С тех пор старик к нам, летунам, как к родным детям относится.
– Какой же он старик? – пожала плечами Зарема. – Вчера мы с ним познакомились. Ему лет сорок восемь, ну пятьдесят. Вот разве что седой только.
– Под шестьдесят, Магомедова, – поправил Ветлугин, – а поседел он в ту самую ночь.
В комнате на минуту воцарилось тягостное молчание.
Чичико Белашвили горько вздохнул и, покачав головой, произнес какое-то смачное грузинское ругательство.
– Проклятый Адольф! Здесь его сняли, но мы его на флагштоке рейхстага повэсим и нэ будем снимать, пока муравьи ему глаза нэ выклюют.
– Ты хотел сказать – вороны, Чичико? – поправил его Демин.
– Нэт, я катэгорически сказал: муравьи, – стоял на своем грузин. – Вороны такую падаль жевать нэ будут.
