– Ну да. Вы же не предупредили…
– Ладно. Бросай листок в корзину, бери чистый. Пиши с начала. Римское двадцать. Дальше… Каждый раз, когда я делаю паузу, начинай с красной строки и с заглавной буквы. Понятно?
Я кивнул.
Михал Палыч отвернулся к окну, закурил и продолжил диктовку.
В толпе гостей пустое место,
Вокруг прозрачная стена.
Тоска в груди. И взгляд на кресло,
Где миг назад была она.
Ушел в себя, вернусь едва ли,
Засим адью, прощайте, vale.
– Вале – тоже с большой буквы? – уточнил я.
– Нет, с маленькой. С маленькой латинской буквы. Или ты уже написал?
– Нет-нет, – поспешил откреститься я, добавив про себя: «Слава Богу!»
– Тогда пиши дальше.
Но выход в свет есть выход в свет,
Итра-ла-ла-ла-ла лорнет…
– Тра-ла-ла-ла-ла? – на всякий случай переспросил я.
– И тра-ла-ла-ла-ла лорнет, – терпеливо повторил шеф. – И прекрати меня перебивать. Пиши.
Блеснул насмешливо, игриво:
« Eugene, вы где? Вернитесь к нам!»
Вздохнул: «Оставьте! Что я вам?»,
Однако отвечал учтиво:
«Я здесь, мадам, у ваших ног».
Но эта встреча… Что за рок!
– Записал… Хорошо, тогда пиши дальше. Отступи немного. По центру – римское двадцать один. И с красной строки.
Казалось, все давно остыло…
Михал Палыч продиктовал еще одиннадцать строчек и замолчал – до того внезапно, что я спросил на свою голову:
– А дальше?
– Дальше сам.
– Опять двадцать пять! Что сам-то?
Он раздавил папиросу в пепельнице и закурил новую. Глубоко затянулся и с наслаждением выпустил целое облако ядовитого дыма.
– Так. Бери чистый лист. Пиши.
– А на компьютере, я извиняюсь, нельзя?
– Нет. Помнишь анекдот про миллион обезьян за пишущими машинками?
– Это про «Войну и мир»? Ну.
– Не нукай! Брехня это. Только от руки. Моторная функция, связь с мозгом.
– Не понял.
– Ты и не должен. Пиши. По центру – римское двадцать. С красной строки. В толпе гостей…
Передний край сиденья впивался в бедра. Кто только выпускает такие стулья? И табак Трехпалыча сегодня вонюч как сорок тысяч раздавленных клопов. Хоть плачь. Садист! Садист, палач и инквизитор! Нет, не так. И инквизитор, и палач.
Сам не знаю, зачем я записал это на листке, когда шеф в очередной раз закончил свой диктант.
– И всякий сам себе, хоть плачь, и инквизитор, и палач, – промурлыкал Михал Палыч, который, оказывается, уже минуту стоял за моим плечом. – Ну вот, можешь же.
– Тра-ла-ла-ла-ла, – пробормотал я.
– Что?
– Нина Воронская – кто это?
– Долго объяснять, – поморщился шеф. – Зачем тебе?
– Это ведь она была вместо «тра-ла-ла-ла-ла»? Убейте меня, если я знаю, кто это, но там точно было: «И Нины Воронской лорнет блеснул насмешливо, игриво», да? Скажите, да?
