– четвертое, не понять, спутать можно. Но в общем: было одно, а стало четыре.
– А теперь другое удвой, – сказали худому.
– Нет, – обнаглел худой, – это за плату.
– О чем речь! На вот заранее, удвой только!
Сидит худой и двоит. А толпа перед ним не то что двоится, умножается в ученой прогрессии. Разве ж кто случай упустит? Много чего хорошо бы иметь вдвое против прежнего. А вечером худой уперся:
– Все, – говорит, – хватит на сегодня.
И как ни уговаривали, что ни сулили – ни в какую. Взял номер в гостинице, взял ужин, бутылочку одну маленькую, сувенирную. Больше ему-то и незачем. Дальше он сам распорядиться сумеет. Закрылся и заснул, видать.
И никто не успел спросить: если годы удвоить, старше летами станешь или моложе?
А утром худого уже никто не видел, хоть и ждала его очередь на площади до рассвета.
Единственное настоящее время суток – рассвет. Впрочем, об этом уже говорилось.
Мисюра очнулся на диване, старом, якобы кожаном, застеленном чистым бельем. Он был раздет. Одежды не было. Вместо нее лежал в кресле серый пижамный комплект – куртка и штаны на резинке. И тапочки больничные стояли рядом с диваном.
Леонид Григорьевич приподнялся, чувствуя себя значительно лучше, чем привык в последнее время, и стал оглядываться, попутно пытаясь понять, где он, и вспомнить, как попал сюда. В голове был сумбур, но птица не билась, еще не проснулась, наверное. «Так, – оглядывался Мисюра, – кабинет. Скорее всего, подвал: естественное освещение отсутствует». Узкие окна под высоким потолком с защищенными в буквальном смысле – щитами закрытыми – стеклами. И легкомысленными занавесочками изнутри поверх тяжелых щитов. Вообще подвал всегда чувствуется, влажность, что ли, другая или с давлением что-то.
Стол дубовый старомодный, пара кресел под парусиновыми белыми чехлами, пара стульев. Картина на стене старого письма. Налево – обитая дерматином дверь, замок не автоматический, без ключа не откроешь, а вышибать – сил не хватит. Направо – другая дверь, тяжелая, железная, крашенная суриком. На манер сейфовой, с ручками запоров: пережиток времени, когда еще надеялись от атомного взрыва за такими дверями отсидеться.
Что бы это значило?
Вчерашний и позавчерашний день Леонид Григорьевич в основном помнил. Ситуация, по зрелом размышлении, скорее устраивала, чем нет. Он был жив, относительно неплохо себя чувствовал и изолирован от людей. Последнее имело большое значение. Людей Мисюра не то чтобы избегал или боялся, просто вина перед ними ему пришлась не по плечу, не по размеру – тяжела, и сейчас легче было бы общаться с изгоями, с подонками общества, чем с нормальными людьми. Марьюшка составляла исключение. «Марьюшка?» – мелькнула и сразу пропала мысль.
