Но Рихарт не поверил. Когда она пересказала ему эти слова, он стал называть сына вдобавок ко всему еще треплом и святошей.
Она ничего ему не сказала. Бесполезно. Твердишь одно и то же, твердишь, а он чуть что – заводится снова. Об этом деле они говорили уже не один раз, и хотя раз за разом бешеная ярость Руадье терпела поражение перед логикой дочери виноторговца, Генриета чувствовала, что внутри ее муж все равно остается при своем мнении. По мнению Рихарта, ни одна женщина в этом мире, ни даже все женщины этого мира вместе взятые не стоят того, чтобы допускать из-за них появление слухов о трусости кого-либо из семьи Руадье.
Генриета молчала и продолжала есть (хотя ей уже кусок в горло не лез), демонстративно не обращая на Рихарта внимания. Она знала, что ее молчание ранит его сильней, чем все, самые жестокие и справедливые слова, которые только можно придумать.
…Рамхель вышел на замковую стену, согнувшись от напора шквального ветра, и вцепился обеими руками в плащ, который разъяренная стихия так и норовила сорвать с него. Хотя была середина дня, Рамхелю, только что покинувшему хорошо освещенное помещение, показалось, что солнце давно склонилось к закату – земля под свинцово-серыми небесами была погружена в глубокие сумерки. Ветер ревел, ветер бился о камень замковых стен, и выбивал слезы из глаз, заставляя закрывать лицо ладонями, ветер срывал с деревьев молодую листву, ветер гнал по небу тучи, одну чернее другой, но не давал им пролить на землю ни капли… На дворе стояла поздняя весна, время морских бурь и ураганных ветров, но Рамхель, покопавшись в памяти, не смог вспомнить подобного дня, когда буйство стихий в такой же степени смешало бы день с ночью, а шум гнущихся к земле стволов – со стоном и смехом…
Прислонившись к стене, схватившись руками за угол бойницы и таким образом избежав вполне реальной опасности быть сброшенным следующим порывом ветра вниз, в заполненный водой ров, или быть размазанным по стене донжона, ибо направление воздушного течения менялось едва ли не быстрее настроения Рихарта Руадье, Рамхель почувствовал себя немного лучше. Ярость взбесившейся природы нейтрализовала его собственный гнев, и подтвердила то, что сказал ему его старый слуга (и оруженосец в одном лице), когда Рамхель ворвался в свою комнату и приказал слуге собираться, потому что мы сегодня же, сейчас же убираемся из этого дома, я не намерен оставаться здесь больше ни минуты… «Милорд, – сказал слуга, – не сегодня. Нет, сегодня никак не возможно. Впрочем, выгляните на улицу сами и убедитесь, кто из нас двоих прав…»
