Они только что сменили воду в цистерне, и пожарник с Федей-Васей легли под ветлу спать, а Монах присел у костра рядом с Черновым.
– Тихо, Кириллыч?
– Слава богу, тихо, – ответил Чернов, глядя на огонь.
Они были годками, старики на восьмом десятке, родились и всю жизнь прожили в Хмелевке. Монах – безвыездно, бессуетно, а Чернов отлучался на семь лет (гражданская и Отечественная войны) и потом суетился, как все хмелевцы: народил кучу детей, растил их, работал то в колхозе, то в совхозе, и вот незаметно состарился, стал сторожем. А Монах никогда не был и не будет сторожем чего-то малого, он считал себя стражем всей жизни, причем жизни природной, естественной, потому что стоял не на проезжей части людского сонмища, а у обочины и глядел на Чернова и других односельчан как бы со стороны. Он не воевал, не имел семьи и детей (жена умерла первыми родами через год после свадьбы), жил бобылем на острове, и вот тоже состарился и сидит рядом с Черновым. Рядом, но не вместе.
Монах не зря произвел себя в стражи природной жизни, в охранника и защитника лесов, речек, зверья, птицы – по своей должности егеря, по склонности к уединению, по подозрительности к ненасытным людям он был действительно верным заступником природы, потому что самоотверженно охранял и защищал ее много лет. Защищал от людей. В том числе и от таких работящих трудолюбов, как Иван Кириллович Чернов. По своей честности и крестьянской хозяйственности они не вредят природе умышленно, но, как правильно пишут в газетах, у людей постоянно растущие потребности, которые они стремятся удовлетворить; у людей семьи, дети, их тоже надо накормить-напоить, обуть-одеть, повеселить, и все это не творится, как у бога, из ничего, за все это платит кормилица-природа. Дорого платит. Иногда безвозмездно дорого – по человеческому безбожию и неразумию, по безоглядному хозяйничанью, по обидной бестолковости. И эти люди, его односельчане, даже не считают себя виноватыми, хотя и боятся Монаха стар и млад, особенно в лесу. Знают: заметит какой непорядок – пеняй на себя, не помилует.
– Вся беда от нас самих, – сказал Чернов раздумчиво. – Народ у нас смелый, веселый и бестолковый, как Васька Буслаев!
Монах вздрогнул от этих нечаянных слов и подозрительно поглядел на Чернова: вот паразит, подслушал его тайные мысли!
– Какой Васька?
– А из былины из старой. В книжке прочитал. Буйный Васька-то был, хотя и героем стал. В кого пошел, неизвестно. Отец Буслай девяносто лет жил в Новгороде тихо-мирно, как дворянин или, к примеру, помещик. А сын Васька, хоть и учен был и песельник, а поводился с пьяницами и сам стал пьяницей и мотом. Оно – конечно, когда и погулять, как не в молодости, да ведь и меру надо знать, не только о себе думать, о своих удовольствиях. А он дружину завел хоробрую, тридцать молодцев без единого, тридцатый, значит, Васька. Или первый. Потому как все они были пьянь, оторви да брось, все без понятия добра. Положим, нонче тоже пьют по-черному, да ведь нонешней былью не оправдаешь прошлое преданье, сами должны отвечать. Ну вот. И Васька со своей дружиной хороброй захотели «пить и есть из готового» и устроили бой со своими новгородскими мужиками, чтобы те, если будут побиты, платили этой пьяни три тыщи рублев в год. По сотне на брата-дружинника, стало быть. Для города оно, конечно, не так уж и много, да с какой стати три-то тыщи… А под старость молиться в Ерусалим ездил: душу надо было спасать. Вот ведь!… Охо-хо-хо! А мы и о душе не думаем.
