Взглянем на список Кайрена.
Первая кража произошла во второй день Пяты Саару. Ближайшее полнолуние – день пятый. С натягом, но можно говорить о влиянии. А что дальше?
Первый день Летника.
Второй день Пяты Аурин.
Четвертый и двадцать первый дни Чрева Аурин.
Четырнадцатый день Сердца Аурин.
Тринадцатый день Длани Аурин.
Пятый и двадцать первый дни Уст Аурин.
Никакой пропорции, ровным счетом никакой! Между каждой кражей и ближайшим полнолунием «до» или «после» – от одного до двенадцати дней. Да любой звездочет поднимет мое предположение на смех… Ну и слава богам! Значит, девица вполне в своем уме. Но что тогда заставляет ее совершать глупости, о которых она, к тому же, ничегошеньки не помнит? Неужели, месть, исполненная при посредстве магика?
Чужая беда так увлекла меня, что я напрочь забыл о своей: не выпил на ночь снотворный настой и поплатился за беспечность…
– Неужели ничего нельзя сделать? Совсем-совсем ничего?
Срываюсь на недостойный крик, и левая бровь златокудрой женщины вздрагивает, отмечая и осуждая мою несдержанность.
– Вы не хуже меня понимаете, что именно произошло, Тэллор. Возвращение невозможно.
В ровном голосе нет ни единой ноты чувства: только спокойное упоминание реальных фактов, и это злит меня, как никогда раньше:
– Я не верю Вам, не верю ни единому слову! Может быть, Вы этого хотели? Вы сами все это подстроили!
– Если Вы не осознаете всю нелепость обвинений, я не в силах Вас переубедить. Теперь уже нет.
О, как бы я хотел ударить по этому красивому лицу, чтобы хоть на мгновение увидеть в безмятежном море взгляда всплеск гнева или сочувствия! Но мне даже не удастся приблизиться, не говоря уже о том, чтобы поднять руку на Заклинательницу… Теперь уже не удастся.
Беспомощность, дополненная ненавистью ко всему миру разом, делает свое гнусное дело, накрывая сознание мутной пеленой:
– Я не могу ТАК жить, слышите? Не могу!
– Или не желаете? Это вернее, не так ли?
– Какая разница? Вы никогда не спрашивали меня о моих желаниях… Да, не хочу. И не буду ТАК жить! Не буду!
Ногти, пусть не слишком длинные и не особенно острые, вонзаются в плоть. Чужую плоть. Ненавистную и незнакомую. Но почему боль эхом звучит во мне? Почему, раздирая ногтями кожу на груди, я сам готов закричать? И кричал бы, если бы яростное отчаяние не оказалось сильнее страха…
Сквозь шум прибоя крови в ушах доносятся голоса, сливающиеся в хор.
– Держите его! Держите крепче!
И только ее, все такое же равнодушно-холодное, звучит отдельно ото всех:
