за другим уже замужем ты.
Старуха сделала многозначительную паузу и посмотрела на мальчиков, зачарованно глядевших ей в рот. Ее голос стал вдруг пронзительным и молящим:
Пощади ты меня, ради бога,
только жизнь сохрани мне сейчас,—
в поцелуях, что нынче ты просишь,
никогда не получишь отказ.
Хуан качнул головой. Он знал, что Солдат не станет ее целовать, и все же неизменно боялся: а вдруг он уступит и польстится на поцелуи. Кико взглянул на брата краешком глаза и тоже качнул головой, толком не зная отчего. Голос Доми напрягся и, чуть сгустившись, зазвучал живее и трагичнее:
Не хочу я твоих поцелуев,
я хочу только месть совершить.
И, доставши кинжал свой двулезый,
ее белую грудь он прошил.
Лица обоих мальчиков сияли. Собрав лоб в складки, Хуан сказал:
— Острый с двух сторон. Ой, Доми, сколько, наверное, крови было!
— Сам подумай, сынок, — ответила Доми. — Женщина молодая, в самом соку, откормленная что твоя телка.
Кико упрямо, сосредоточенно смотрел на старуху.
— Телка, — повторил он. — Спой нам еще раз про мальчика, который ел с коровами, а, Доми?
— Нет, — ответила Доми. — Хватит мне петь. Потом у меня воспалится горло и я не смогу заснуть.
Кико был так поглощен, так потрясен всем услышанным, что полностью забыл о своих естественных надобностях; ощутив горячую влагу между ног, он соскочил с места, бросился в розовую ванную, приподнял крышку, но было уже поздно.
Кико шатался по комнате, прячась между кроватями и шкафом, и всякий раз, как Доми взглядывала на него, поспешно скрещивал ноги, чтобы скрыть предательское пятно. Доми играла с Кристиной, показывала ей автомобили, проносившиеся по проспекту, делала «шлеп-шлеп» по головке и только изредка спрашивала — исключительно для порядка:
— Что ты там делаешь, Кико?
— Ничего, — отвечал мальчик и передвигался по комнате, не разжимая ног, хотя штанишки больно терли ему кожу.
Хуан опять читал «Покорение Дальнего Запада», и все внимание Кико было теперь направлено на звуки, доносившиеся из-за дверей. Он трижды слышал, как звонил белый телефон, и трижды переводил дух, зная, что Мама будет говорить. Но он понимал, что час полдника близок, и понимал, что Маме хватит и десяти секунд, чтобы оценить ситуацию. Он постоял в уголке, обмахиваясь книгой, потом смирно посидел на краешке стола, но ничего не помогало, темное пятно, противное и позорное, как было, так и оставалось на штанишках. И когда Доми спрашивала: «Что ты там делаешь, Кико?», он вздрагивал и торопливо отвечал: «Ничего». Раз она спросила:
