– Это вам, молодцы, отписано из королевских подвалов. Это такая штукенция, что вы загогочете без волынки и девок, а утром проснетесь крепче дуба и трезвее Господа Бога.
– С чего такая милость? – вопросил Эгмундт, прервав движение оселка.
Вельт осклабился, с притворным недоумением пожимая плечами. Гвардейцы с треском вышибли донце. Густой горько-медовый дух исходил от черной, вязкой на взгляд поверхности напитка.
– Это ж «Королевский Омут», – обалдело сказал кто-то наиболее сведущий. Все потянулись к бочке, толкая ее коленями, и «Омут» заколыхало – глубокий, валкий, только ряски сверху не хватало. Кого-то из новичков окриком и пинком уже отправили в поварню за ковшами. Вельт балагурил вовсю. А Эгмундт обиженно задумался: вот он, из всей стражи ближний к престолу, только раз «Королевский Омут» и пробовал. Откуда же мозгляк Вельт, который и во дворце-то бывает лишь по большим праздникам, прикатил целую бочищу? Откуда он, сукин кот, ее взял?
Со всех сторон одновременно с бульканьем сладостной влаги смешались благодарственные вздохи. «Омут» был вязок, как мед, и свеж, как родник, и необыкновенно мило и сладко стало житье в постылой чужеземной казарме, и весь мир так уютно и ласково свернулся в мокром черном дворе, который до обомшелых щербатых карнизов наполняли туманные сумерки.
– Чего не пьете, капитан? – Рябая морда Вельта неотступно крутилась перед глазами, сбивая с мысли. В руках у него подрагивала невесть какая по счету полная кружка.
– Отвали! Сказал, не буду пить, значит, не буду! Мне завтра церемонию охранять, вражина! – Но Вельт, забегая справа и слева, продолжал бубнить, упорно, упрямо, пока не допек. Эгмундт покраснел, его опушенные сизым волосом уши казались оттопыренными больше обычного.
– Ин ладно, мозгляк! – Он разгладил на груди широченную морщинистую от складок рубаху. – Я опрокину ковшик, чтобы ты не мозолил мне глаза. Но только на пару с тобой! А то ты, я гляжу, все других поишь, а сам ни капли!
– Ой, нет, ой, нет, капитан, за все блага мира, мне уже хватит! Вам завтра спокойненько стоять во дворце и смотреть на красивых господ, а мне день-деньской крутиться на улице и разгонять паршивых простолюдинов! И потом, я уже имел счастье хлебнуть аж из самих белых ручек господина королевского кравчего. Ей-Богу!
– Ты сам, сукин сын, недалеко ушел от простолюдинов! И нечего заливать мне про кравчего. Ты трезвый, как моя кираса! Пей, или я суну тебя башкой в нужник! – Вельт, по-обезьяньи качая сморщенным лицом, громко хлебнул. Шла лихорадочная, втихаря, попойка, как это зачастую случается между предоставленными самим себе солдатами. Бочку опустошили гораздо быстрее, чем рассчитывали, и не успели толком огорчиться, как произошло нечто непонятное: один гвардеец, бессмысленно улыбаясь, подошел к стене, ткнулся в нее лбом и упал. И тут же это овладело всеми: люди словно бы слепли, чтобы через минуту опрокинуться в беспамятство. Они валились с ног, сползали под столы. Эгмундт держался дольше других, но и он уже не понимал, что видят его округлившиеся и остекленевшие глаза. Вокруг него в быстро наступающей темноте падали один за другим его солдаты, да и сам он постепенно клонился набок, пока не уперся плечом о стену.
