— Договоритесь с Лайонелом. Я попросил его освободить мне вторую половину дня.
— Обязательно. — Вейссман облизнул губы и указал на Нельсона. — Антони, вы, конечно, знаете моего друга Нельсона Гумбольдта?
Акулло повернулся к Нельсону. Тот постарался выдавить улыбку. Палец припекало сильнее.
— С отрезанным пальцем… — промолвил Акулло. — Как он?
— Спасибо, гораздо лучше, — сказал Нельсон.
Акулло выставил ладонь, как будто предлагал ее Нельсону, и тот вынул руку из-под стола. Боль отдавалась аж до плеча, и он закусил губы, чтобы не вскрикнуть. Однако Антони сложил пальцы пистолетом и прищелкнул, словно стреляя в Нельсона.
— Козлов — к суду. Верно?
Декан по-волчьи ухмыльнулся, повернулся на дорогих каблуках и пошел прочь. За столиком
Миранда со скучающим видом ковырялась вилкой в салате.
— Простите, Нельсон, — шепнул Вейссман. — Факультетские дела. Вернее, ЧП.
— Что-то случилось? — Нельсон под столом потер палец. Боль немного отпустила.
— Вам беспокоиться не о чем. — Вейссман улыбнулся.
Оба замолчали и посмотрели в тарелки. Вейссман едва притронулся к своей, Нельсон съел салат с гренками подчистую. Похоже, ленч закончился, а он так и не выяснил, в чем дело.
— Нельсон, — Вейссман подался вперед и сцепил руки на столе, — мне жаль, что в последние года два наши пути несколько разошлись. Разумеется, я виню себя, но груз моих обязанностей…
Он остановился, чтобы Нельсон мог сказать: нет, что вы, я тоже виноват. Однако Нельсон протянул слишком долго, и в результате они заговорили одновременно.
— Позвольте мне. — Вейссман поднял руку. — Дело в том, Нельсон, что я очень остро переживал ваше отсутствие. Можно, я буду говорить прямо, рискуя смутить нас обоих?
— М-м…
— Чего мне больше всего недоставало, — начал Вейссман, откидываясь и глядя поверх Нельсоновой головы, — это интеллектуальных, бесед, которые мы с вами когда-то вели. Моя проблема в эти дни — мне уже не достаются лучшие аспиранты. Нет, боюсь, вы не сможете это оспорить. — Он поднял руку и закрыл глаза, хотя Нельсон ничего не сказал. — Если быть до конца искренним, мне достаются хромые и убогие, в смысле интеллекта. Даже лучшие из молодежи… — Вейссман, кроме шуток, приложил руку к груди, — не заинтересованы в сохранении высших достижений слова и мысли. И я их понимаю. Наука — это самопожертвование, думаю, вы-то меня поймете. Эго значит — добровольно склониться перед великими умами прошлого, отдать им свою жизнь, как я. — Он поднял глаза к потолку и продекламировал: — Я внимаю только вечному существу, принципу красоты… и памяти великих людей.
