Сегодняшний спор между его приятельницей и бывшим наставником был спором людей, говорящих на разных языках. Вейссман по-прежнему верил в правду и красоту. Вита верила, что ода, ваза и самые греки[74], вызванные из небытия воображением поэта, имеют одну и ту же онтологическую ценность, что все они — узлы в огромной липкой паутине символов, среди которых нет ни более важного, ни даже более «реального». Нельсон разрывался на части: он симпатизировал Вите, но нехотя соглашался с ее оппонентом. Ему претила олимпийская наглость Вейссмана, но ничего корявее Витиной статьи он не читал в жизни. От жаргона ломило зубы, как от скрипа ногтем по доске.
И все же Нельсон восхищался ее беспощадной честностью. Отсутствие изящества Вита с лихвой компенсировала иным: неприкрытой борьбой со странностью своего существования в мире, своей собственной телесной реальности — с тем, что на чудовищном современном жаргоне называла «радикальной различностью». По сравнению с этим все то, в чем преуспел Вейссман — академическое деление поэм на «большие» и «малые», на «эпохальные» и «проходные», — представлялось педантичным и малозначащим. Вита мучительно искала истину в своей собственной жизни, хотя обиделась бы до смерти, скажи ей кто, что она стремится к самопознанию, тем более к чему-то столько эссенциалистскому, редукционистскому и старомодному, как «истина». Она была не просто одер жима различными конструктивными репрезентациями гендера; ее ставило в тупик само существование тела. Даже Лилит, бывшая подружка Нельсона, могла порой разлечься на постели и смотреть фильмы с Джуди Гарленд просто для удовольствия; однако, подобно беспомощному смертному, проклятому капризным божеством, Вита была обречена на вечную борьбу с собой. И все же Нельсона восхищала отчаянная смелость Витиных попыток справиться с собственным бытием.
Нельсон поменял руку на поручне к неудовольствию соседних пассажиров. Сумеречный аспирант в тяжелом пальто сердито нахмурился. Как ни безобразно обошелся Вейссман сегодня с Витой, Нельсон поневоле жалел старого учителя. Научный Zeitgeist действительно прошел мимо него, и Вейссман это знал. Нельсон вспомнил, как его отец сказал как-то про стареющего боксера: «Он мертв, но не хочет в этом признаться». Вейссман достиг расцвета в начале семидесятых, когда собрал и прокомментировал многотомное издание англоязычной литературы, в котором разложил по полочкам все литературное наследие, от древнесаксонской поэмы «Видение креста» до «На дороге» Керуака. В ту пору он был на пике своей эротической власти — красавец мужчина с волной блестящих густых волос, воплощение литературного сердцееда. Покуда жены (которые все, в свое время, были его ученицами) растили детей и смотрели в другую сторону, Вейссман соблазнял бесконечную череду студенток. Никому не было дела: Вейссман, словно Зевс среди смертных, предавался маленьким безобидным забавам. Он отрастил модные бачки, скромно покуривал травку на факультетских собраниях и подписывал петиции против войны во Вьетнаме, довольный тем, что «Нью-Йоркское книжное обозрение» упоминает его рядом с Альфредом Кейзином. С тем же академическим бесстрастием, с каким делил поэмы Попа на большие и малые, он говорил, что одобряет политические и культурные увлечения теперешней молодежи, в частности — сексуальную свободу.
