— Все началось с Платона, — надрывается Куган, — я хочу сказать, ненависть к поэтам. Это он подводил нас к границе своего малипусенького государства и говорил: уебывайте. Если, конечно, мы не пишем гимны богам и хвалебные песни великим людям. А иначе вали отсюда, приятель.
Дзынь! Эхо? Что-то на глубине.
— Никто больше не верит Платону, — уверяет Нельсон. Глотка у него горит. Какая сволочь сказала, что бурбон пьется легко? — Он фалло… фалло…
Нельсон тянется к бутылке и промахивается.
— Но ты ведь по-прежнему читаешь старого ублюдка, да? Это все тот же дебильный довод, только вы обслюнявили его новым жаргоном. Стихи не могут быть стихами, они должны воспитывать, возвышать.
Они должны выставлять готтентотов в наиболее хрено-приятном свете. Трансгрессировать гегемонизирующий блядодискурс. Другими словами, должны все, — кричит Куган, — кроме того, что они могут на самом деле.
Свирепый бармен поворачивается на крик, но Куган, сдувшись, оседает на скамейке.
— Истина и красота, Клинк. Истина и красота. Все остальное — наклейки на бамперы.
Куган поднимает бутыль и смотрит на просвет, сколько еще осталось. Поднимает к желтушному свету стакан, безошибочно целит бутылкой.
— Грязный старикашка Платон, — бормочет он, хихикая, как школьник. — Ему бы это понравилось, старому содомиту.
Дзынь! Что-то! Всплывает!
— За старого содомита. — Нельсон поднимает стакан, пытаясь сменить тему.
Куган не слушает, крутит бутылку на просвет — доктор Джекилл, подбирающий дозу снадобья.
— Я ваш ручной поэт, — говорит он, — ваш пленный художник. Старый Эзра был последний поэт на воле, и вы засадили его в клетку. После этого мы усвоили урок, выбрали себе по уютной клетке и отдали вам ключи. В обмен на что? Бессрочный контракт и двухмесячный летний отпуск.
Он выпивает одним махом. Морщится. В глазах слезы.
Дзынь! Дзынь! Дзынь! — пищит эхолот. Слова Кутана его включили. Нельсон замечает что-то в волнах. Паунд. Куган помянул старого антисемита Эзру Паунда.
— Раньше чистые продукты Америки сходили с ума. — Куган икает. — Теперь они заседают в комитетах.
Не забыть бы, думает Нельсон, трезвея, его шуточку про старого содомита Платона.
— Один из членов комитета сказал, что я поэт второго ряда. — Пьяные глаза смотрят через янтарное стекло. — Мне в лицо! — ревет Куган, грохая стаканом по столу. Бурбон брызжет во все стороны.
Бутылка и стакан Нельсона подпрыгивают, как народные танцоры в сабо.
Эгей! Фонтан на горизонте! Белый кит на траверзе! Нельсон вжимается в сиденье, трезвея еще на четверть дюйма. Детина-бармен с железобетонным лицом выходит из-за стойки. Мятые личности даже не оборачиваются.
