с цветным узором по краям и яркими цветами посередине, торопясь, вытерся и протянул назад, не преминув похвалить при этом:
— Эва какой он у тебя баский. Такой и князю подать незазорно.
— Правда, по нраву пришелся? — улыбнулась смущенно Берестяница, не торопясь принимать рушник назад, и, покраснев, предложила: — А ты возьми его себе. Утереться там али еду завернуть. А ежели, не дай бог, чего случится, перевязать им сможешь себя.
— Да ну, — стал было отнекиваться Любим.
— Бери, бери, не обижай. А на узор глянешь — Купалу вспомянешь, ну и… — Она совсем зарделась лицом и, резко повернувшись, заторопилась прочь к своей избе.
Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что на рушнике имени дарящей не написано и кто там знать-ведать будет, чья рука его вышивала.
Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Дед Зихно, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславовичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук не в деда пошел — всего с одним и уходит.
А вот завистливый Гунейка рушник признал сразу. Так уж не повезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка его заканчивала вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить Любиму. К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, глядя, как и все прочие парни, на славный меч в деревянных ножнах, болтавшийся на поясе у Любима. А тут оказалось, что и повода искать не надо — вот она, работа Берестяницы.
Впрочем, долго ему шутить не пришлось. Обеденный привал был краток — успеть бы перекусить как следует, а там суровый дружинник вновь поднял их в путь-дорогу.
К стольной Рязани дошли уже к вечеру. Усталым парням было не до шуток. Повечерять бы да спать завалиться. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них на деревянных полатях в два яруса спало еще полторы сотни мужиков, ворвался тот угрюмый Позвизд и заорал что есть мочи:
— Сотня, вставай!
Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:
