С именем Лиды мир для меня стал полнее и краше.
Часовые, проверявшие увольнительные записки при выходе из гарнизона, всегда поражали меня своим суровым, непроницаемым видом. Но теперь, когда я задерживался в проходной, направляясь к Лиде, они казались мне приветливыми и весельчаками. Мою радость разделяли фонари той улицы, где она жила, дворняга Туз, старое дерево близ нашей скамеечки, сама скамейка; никого, даже самого лучшего друга не отваживался я посвятить в тайное тайных моей души…
Возбужденный воспоминаниями, я набросил халат и вышел на веранду. А перед глазами один за другим вставали те памятные времена.
…По случаю дня рождения знакомой девушки мне впервые за время полуторагодовой учебы разрешили увольнение в город с ночевкой.
Осень. Слякоть, холод. Хлещет проливной дождь. Я весь промок, промерз до мозга костей, пока добрался до заветного домика. Мысль, что моя самоотверженность, быть может, будет приятна любимой, воодушевляла меня, и одного ее благодарного взгляда было достаточно, чтобы мне снова стало тепло и уютно. Я успел вовремя, был желанен и чувствовал себя на десятом небе. В тот же вечер мы договорились, что поженимся…
Мне было немногим больше двадцати лет. Меня еще никто и никогда в чем-либо серьезном не обманывал. Я привык относиться к людям с доверием, в основе моего миросозерцания лежало утверждение ясной правды во всем… и как раз в тот холодный осенний вечер я понял, что простить человеку преднамеренный обман, смириться с ложью, какие бы веские оправдания она не получала, — выше моих сил.
Как гром среди ясного неба, поразила меня расчетливая ложь боготворимой мною женщины. Человек, понятный мне и близкий, вдруг представился совсем другим, чужим и далеким. Ее веселость и шутливость обернулись ветренностью, легкомыслием, красота показалась холодной, милая женственность — нарочитым кокетством. Минуты близости с нею возбудили кровь, но сердечного тепла в ласках, упоения и гордости душевной чистотой — того, что роднит людей, создавая атмосферу близости, глубочайшего доверия, — не было…
Сердце мое враз охладело, и я с болью почувствовал, что уже никакая сила не поможет Лиде вдохнуть в него прежний огонь. Семейного счастья, основанного на вере друг в друга, быть у нас не могло, а жалость и сострадание — не источники любви! Нет, они не могут вдохновлять человека, возбуждать в нем радость, напротив — омрачают, губят душу, как мрак — цветы…
Должно быть, слепое, чувственное влечение предшествует настоящему прозрению души и тела, как бы предвосхищает его… Я задумался об этом, когда вскоре после разрыва с Лидой поехал в отпуск на родину и снова встретил Валю. В ней я нашел все, что лишь грезилось мне, когда я думал о Лиде…
