Губа взял все объяснения на себя и выдвинул смешную версию – да, мол, задерживали, но по другому делу и как возможного источника информации. А Лаврентий, дескать, хитрован такой, представился другими данными и всех надул. Так что, когда Толик был в разбойном, все думали, будто это не Толик. Да, мол, виноваты, но не специально, а потому что. Все это Рубанков излагал убедительно, с мельчайшими подробностями, и даже показывал какое-то объяснение с какой-то подписью. Однако Ильюхина сия ахинея не убедила, вернее, почти убедила, но в обратном. Виталий Петрович помучился, подергался, попереживал и решил зайти прямо к Крылову, чтобы не играть в кошки-мышки.
Петр Андреевич встретил его любезно, заварганил чай, но на все сомнения Ильюхина отреагировал как-то уж очень спокойно, почти даже равнодушно:
– Бывает… По-разному бывает… И так бывает, и сяк бывает… Мало ли что они поют. Послушаешь, так всех их забивают, и каждого второго – обязательно насмерть. Это, знаешь, как в лагере – там ежели «гонялки» послушать, так все сидят ни за что либо, по крайней мере, – не за свое. Всем мусора внаглую чегой-то чужое нацепили. Чего ты от меня хочешь, я не пойму? Виталий, неужели мы будем такой вот ерундой заниматься?
Ильюхин молча вышел. Ему было очень неспокойно. Он уже догадывался по обрывкам информации, что Лаврентия били за стрельбу в лифте. Виталию Петровичу очень хотелось узнать, был ли Толик на самом деле причастен к этой стрельбе, но у покойника-то уже не спросишь, а «разбойный» пошел в глухой отказ, заняв круговую оборону с такой же порукой.
Поздно вечером Ильюхин засобирался домой и, когда уже шел на выход, в длинном пустом коридоре вдруг увидел спину Крылова. Петр Андреевич, видимо, узнал шаги Виталия Петровича или почуял его спиной, что ли, он странно остановился и ждал, не оборачиваясь.
Ильюхин молча подходил, Крылов стоял и смотрел вперед. Виталий Петрович остановился в шаге от одинокой фигуры и спросил после короткой паузы:
– Так, говорят, все же – били?
– Хуже, – со спокойной демонстративностью ответил Крылов и зашагал дальше, так ни разу и не обернувшись.
Ильюхин остался стоять. Вот теперь он принципиально понял все и по-настоящему ужаснулся. И даже не тому конкретно, что произошло с задержанным Лавреневым, а тому, что все это, видимо, происходит уже давно. Полковник припомнил еще пару умерших при странных обстоятельствах, и ему в буквальном смысле стало холодно. Виталий Петрович развернулся и пошел обратно в свой кабинет, лихорадочно думая на ходу: «Их надо… как-то изолировать… Это уже не розыск, это… Это какой-то пытошный приказ!» При этом он злился сам на себя – за сумбур в мыслях.
