— Черта с два! Я как-то отцовские часы раздраконил — Александровские такие, с боем и амурчиками, разбирал я один, Ленька с кузенами только любовались. А высекли всех четырех — за милую душу. А уж корпус… Карцер — это тебе не «по разным комнатам», про дранье я не говорю, дранье по сравнению с цугом — сущая ерунденция.
— С чем?
— Цугом. Жаргонное словечко. Это когда тебя будят часа в три ночи и заставляют говорить таблицу умножения на девять.
— Я бы не стал.
— А «темную» не хочешь? Причем, заметь, «темная» — это далеко не самое унизительное из всего, что с тобой могут сделать за посягновеньице на освященную традицию: «зеленый» делает все, что «соленый» прикажет, — хоть кукарекай. Другие «зеленые» тебя тоже не защитят, кстати. Что б ты один сделал против всего дортуара?
— Револьвер бы вытащил. Сразу за предложением умножать среди ночи.
— И палить бы начал? — с подчеркнутым любопытством поинтересовался Зубов.
— …Не знаю… — смутившийся было Сережа широко улыбнулся, поймав во взгляде Зубова явную насмешку. — Может, и ответил бы. Знаешь как? — Сережа вытянулся во фрунт. — Единожды Зубов — дурак, дважды Зубов — два дурака, трижды Зубов — десять дураков…
— Почему это десять?! — Громкий смех двоих молодых офицеров далеко разносился по пустынной улице.
— А по моей таблице. Граф, с Вами истерика? Воды, нюхательную соль?!
— Нек-ра-сов!..
— Что Некрасов?!
— Некрасов… Ты только и делаешь, что ему отвечаешь свою таблицу… — Зубов, продолжая хохотать, взлохматил рукой Сережину шевелюру. — Шпак ты несчастный.
— Почему это — шпак? — Сережа резко остановился и взглянул на Зубова, недобро суживая глаза. — Убийца не хуже тебя.
— Хуже. — Зубов тяжело посмотрел на Сережу. — Убийца из тебя куда хуже. И не лезь равняться.
— Слушай, а иди ты…
— Брось, я прав. — Лицо Зубова сделалось надменным и жестоким. — А теперь слушай меня. И все, что я сейчас скажу, вбей в свою упрямую башку. Перестань грызть себя поедом. Дался живьем, не уничтожил документов, не лучше ли пустить пулю в лоб? Смерть для недоноска. Пойми ты, офицерами не рождаются, а становятся — и не в момент производства в чин. Ты сейчас на рожон полезешь, но я знаю, что говорю: в тебе еще нету настоящего чувства офицерской чести. Бывает безупречность, которая не стоит гроша, — та, что существует до первой ошибки. Эдакая девственная пленочка на душе. И первая ошибка ее рвет, больно рвет, как ты мог заметить. И тогда это должно преодолеть. Пойми, ты еще не имеешь права судить себя мерилом чести русского офицера Офицер должен быть безупречен — и к тебе это придет. И знаешь, что изменится тогда? Станут невозможными гамлетовские терзания. Просто ты всегда будешь знать, надо ли пускать в лоб пулю.
