— А почему же его фиксируют сканеры? Ну, «Вервольфа» — вы ж говорили, что он невидимый?
— Пшел вон! — ответил господин армад-командор.
— Вон, так вон… — хмуро промямлил Чин.
А Виталий уже распахивал люк и выволакивал в него полуобморочную Халэпу.
Они бежали как сумасшедшие.
Тесная, плавноизгибающаяся труба коридора стремительными толчками неслась навстречу и мимо, отмеряя драгоценные секунды монотонными всплесками плафонного света, а густовато — чуть ли не через каждые пять метров — натыканные динамики внутренней связи громыхали-лязгали изверовским голосом:
— Кстати, господин Молчанов! Не угодно ли выслушать одно из ваших гениальных сочинений, изумительно к нынешней ситуации подходящее? Вот, извольте: о ком бы это?
В кабаке, что шириной
с Землю-грешницу,
во хмелю храпел герой
на столешнице.
Подхватился, глянул вдруг
замороченно:
это кем же здесь вокруг
наворочано?!
Это кто ж стряхнул с души
плесень-крошево?!
Поздновато палаши
в ножны вброшены,
много лишнего в труху
нашинковано,
на мильярд за чепуху
нашиковано.
Память крепко подразмыли
мед с бражкою:
брезжит только, что кутили
ватажкою,
подбоченясь, как князья,
выли песенки…
Где ж вы сгинули, друзья —
сотрапезники?!
Сколько ж мы сгубили душ,
расходившися?!
Да врагов — то б ладно уж!
Так, случившихся…
Лучше б нам сивухи злой
и не пробовать!
Но хлебали-то гурьбой.
А расхлебывать?
Ведь воронам да волкам
с нашей милости
так гуляется, как нам
и не снилося…
А судьба-то — половой
в грязном фартухе —
уж маячит над душой,
смачно харкает;
швырь на руку рушничок,
как портяночку:
«Все. Плати-ка, мужичок.
не за пьяночку,
не за скотства — милуй, Бог! —
свиноватые,
а за то, что не убег
с виноватыми».
Увы, студент Чинарев, которого Изверов упорно именовал Молчановым, так и не успел ответить, к кому же подходит прорявканная через множество громкоговорителей стихотворная речёвка.
Не успел, потому что маячившие впереди, в округлой рамке коридорной трубы, спины Виталия и полувисящей на нем Леночки вдруг брызнули злобным ослепительным фейерверком.
Чину еще успелось подуматься, что это либо состоялся уже геройский таран, либо у капитана «Вервольфа» все-таки хватило ума не дожидаться апогея изверовского героизма.
Миллисекундой позже Чинарев осознал, что почему-то еще живехонек, что вокруг не лопаются бронированные переборки, не уносится с радостным улюлюканьем-свистом в ничто вырвавшийся из корабельного заточения воздух, зато возобновили свой муторный зудеж так называемые колокола громкого боя.
