То, что нас интересует в котлетке, суть яростная измельченность, которой подверглось наличное бытие. В результате непримиримые противоположности получают уникальную возможность соединиться в нерасщепленный и самодостаточный поток внимания, направленный на нечто находящееся за пределами этого перемолотого мира. Сложившуюся мистическую ситуацию можно описать и так: несовместимые в обычных условиях элементы, лишившись в мясорубке (каковой и является жизнь) поддержки изоморфной среды, тянутся друг к другу сквозь толщу мелко нарубленного пространства, состоящего из таких же разобщенных и замкнутых на самих себе частиц. Если, благодаря высокому искусству термической обработки, разнородные частицы, преодолев всеобщую отчужденность, соединяются, то достигается область непреходящего вкуса. Котлетка в себе начинает испытывать удовольствие и таким образом становится единой с тем, кто действительно ест. Котлетка становится едоком, а едок — котлеткой.
Казалось бы, в мире нет места совершенству, но измельченность имеет свой предел, и в глубинах всякой котлетки, как бы хорошо она ни была перемолота, всегда сохраняется капля живой крови, которая сквозь прожаренную плоть диктует миру истинные рецепты небытия и тени.
Макароны скучны, длинны и однообразны, как жизнь в маленьком провинциальном городке, где все знают друг друга в лицо, и если и не здороваются, то только по причине сложившейся неприязни, застарелой обиды или обычной невнимательности.
В свете общей генетики постмодернистской культуры еды и норм ее стереотипной преемственности складывается впечатление, что макароны не являются почвой становления пищевых норм даже в гарнирном отношении. Свидетельством тому служит отсутствие семантики «мучного» в пространстве современного знакового потребления. И если раньше макароны служили повсеместной добавкой к залитым невнятным коричневым соусом биточкам простой жизни в коллективе, то теперь, когда коммунальная жизнь стала прекрасным прошлым, каждый старается заполнить свободное пространство своей тарелки (если таковое вообще случается) замысловатой вязью шпината, стручковой фасоли, шампиньонов, ревеня, изюма, огурцов и помидоров. В настоящее время принято считать, что макароны практически несъедобны, и их используют лишь там, где существует необходимость запутать, обмануть, ввести в заблуждение.
Макароны являются уникальным медиатором между внутренней пустотой и предельной насыщенностью (заполненностью) желудка, в котором они пребывают, свившись в клубок, как змеи, или свернувшись в некое подобие лабиринта с начинкой в виде Минотавра. В отличие от обычного лабиринта, лабиринт макаронный, символически повторяя общий ход кишечного тракта, не предполагает выхода. Среди этих таинственных переплетений в совершенном мраке рождаются еще очень примитивные, но уже выраженно натуралистические первые силуэты животных: Голубого Дракона и Черной Черепахи, Себека и Ханумана, Бастет и Ганеши, Фафнира и Цагна.
