— Так вот же… — кивнула Марфа, — да и вернее всего, што так оно будет… на одном отряде разве можно смириться?.. Беспременно будет.
— И ребята, кажись, тово, — мотнул собеседник на вагоны.
— Чего ж им, — ответила Марфа, — только бы ехать, што ли, скорей: ждать, говорят, надоело. Ехать и ехать — одно слыхать, чего толшиться?.. Э-гей, Андреев! — окликнула Марфа кого-то из проходивших. — Насчет отправки чего там балачут?
Петербургский слесарь, только недавно приехавший в Иваново, двадцатитрехлетний юноша с густыми, темно-синими глазами, с бледным лицом, стройный и гибкий, с коммунаркой на голове, в истертой коричневой шинелишке, — это Андреев! Подходит четким шагом, точно на доклад; поравнялся, щелкнул в каблуки, взял под козырек и, без малейшей усмешки глядя в упор на Марфу чудесными серьезными глазами, — отрапортовал:
— Честь имею доложить вашему превосходительству: поезд идет через сорок минут!
Марфа дернула за рукав:
— Прощаться-то будем али нет? Ребята ждут, — слово бы надо прощальное, што ли… Где Клычков? Куда он там запропастился?
Андреев снова вскинул под козырек и тем же невозмутимым тоном отчеканил:
— Пузо чаем прополаскивает, ваше превосходительство!
Марфа ударила по руке:
— Брось ты, черт, обалдел, што ли? На вот, генерала себе какого нашел…
Он вмиг перетрепенулся и к Марфе чистым, звонким, «своим» голосом:
— Марфочка…
— А?
— Марфочка, — ты сама-то… гм!
Андреев скорчил выразительную рожу, скомкав губы, вылупив глаза.
— Чего ето? — поглядела на него Марфа.
— Отчекрыжишь, поди, што-нибудь?
Но Марфа ничего не ответила, приподнялась на носки, посмотрела над толпой:
— Да вон и сами идут, надо быть…
Стоявшие около тоже поднялись, шеями вытянулись туда, куда смотрела Марфа. Там шли трое, окруженные тесным кольцом. Отчетливый выделялся Лопарь — с черными длинными волосами, блестящими глазами, высокий, худой. Он шел и братался, словно сам себе ногой на ногу наступал, — вихлястый такой, нескладный.
С ним рядом Елена Куницына, ткачиха, девушка двадцати двух лет, которую так любили за простую, за умную речь, за, ясные мысли, за голос красивый и крепкий, что слыхали так часто ткачи по митингам. Она еще не в коммунарке — повязана платком; не в солдатской шинели, а в черном легоньком пальтишке, — это в январские-то морозы! На бледном строгом лице отпечатлелась внутренняя тихая радость.
С Еленой рядом — Федор Клычков. Этот не ткач, вообще не рабочий; он не так давно воротился сюда из Москвы, застрял, освоился, бегал по урокам, жил, как птица, тем, что добудет. Был в студентах. В революции быстро нащупал в себе хорошего организатора, а на собраньях говорил восторженно, увлекательно, жарко, хоть и не всегда одинаково дельно. Клычкова рабочие знали близко, любили, считали своим.
