— Дидье искажает факты, — сказала я. — Я не буду критиковать в полном смысле слова. Я ограничусь тем, что буду писать о том, что вызывает у меня восхищение, нравится мне.
— Ты не поэтому сумасшедшая, — сказал Луи. — Ты отдаешь себе отчет, что за твоя слова, как, впрочем, и за твое молчание тебе будут платить? И платить будет Юлиус А. Крам.
— Через Дюкре, — поправила я.
— Через посредство Дюкре, — подхватил Луи. — Ты не можешь на это согласиться.
Я смотрела на него, смотрела на Дидье, который опустил глаза, без сомнения смущенный тем, что коснулся этой темы, и занервничала. Как тогда в «Пон-Руаль», я видела в Луи врага, судью, пуританина. Я больше не видела в нем моего дорогого возлюбленного.
— Я уже три месяца это делаю, — ответила я. — Может быть, мне недостает опыта, но этим я зарабатываю на жизнь, и, кроме того, мне это нравится. Мне неважно, кто мне платит — Дюкре или Юлиус.
— А мне важно, — заявил Луи.
Он поднял новый камушек. Лицо его стало жестким. У меня вдруг возникло дурацкое предчувствие, что он бросит мне его в лицо.
— Все думают, что я любовница Юлиуса, — сказала я. — Во всяком случае, все думают, что он меня содержит.
— Это тоже должно измениться, — перебил Луи, — и очень скоро.
Что, в конце концов, он хочет изменить? Париж — нечистый город. А уж в этой среде живут одними уловками и видимостью. Но я принадлежу Луи, ему одному, и он это знает. Он хочет, чтобы я не восхищалась никем, кроме него? Он хочет, чтобы я отказалась от своих одиноких прогулок по музеям, выставкам, улицам? Он не может понять, что какие-то голубые тона на полотне, какие-то формы умиляют меня больше, чем новорожденный теленок? Точно так же, как я ощущала в себе больше жизни, больше правды под его взглядом, я видела природу ярче и полнее через взгляд художника. Что же, я вырожденка, синий чулок, у меня особые претензии? Во всяком случае, с меня довольно. Мне уже не восемнадцать лет, и я не ищу Пигмалиона, даже в образе ветеринара. Я пережевывала эти дурные мысли, глядя на дорогу и не видя ее, когда Луи положил свою руку на мою.
— Не нервничай, — сказал он. — Всему свое время. — Потом он улыбнулся мне, и я улыбнулась ему, в эту минуту поклявшись навсегда остаться с ним и посвятить себя исключительно заботам о крупном рогатом скоте. Видимо, перемена моих взглядов была ощутимой, ибо Дидье, до сих пор не раскрывший рта, вдруг вздохнул возле меня и опять засвистел «Жизнь в розовом». Вечером, ночью, если у нас останется время, если наши тела, в их заботе о наслаждении и страхе разъединения, оставят его нам, мы все это обсудим. Но уже вероломно и сладострастно знала я, что ни один из нас не позволит ничему проскользнуть между нами и что единственные слова, которые мы скажем друг другу, будут слова любви.
