— Деньги, — сказал султан, отпивая из серебряной пиалы, — деньги, против этого оружия, судя по всему, не устояли даже горные твердыни этих фанатиков. Потому, как развиваются мои переговоры с Сеидом, они не поделили с аламутским старцем какую-то часть общих доходов. Когда я почувствовал, что ассасинский кинжал не только блестит, как золотой, но еще и пахнет золотом, я понял, что победа тут возможна. Назорейских королей эта зараза уже сгубила. И давно.
Принесли светильники, ибо солнце клонилось все ниже. Летящий пух сиял над горизонтом неестественным и, стало быть, загадочным светом.
— Скоро нам придется покинуть эту благословенную террасу, — сказал Ширкух, отмахиваясь от чего-то, вьющегося в воздухе, — сейчас к нам явятся жители здешних камышей, после их укусов я раздираю свою кожу до крови.
— У нас есть еще немного времени, чтобы спокойно покончить с нашей трапезой.
Некоторое время все молча ели.
— Ты рассказывал что-то о назорейских королях, отец.
— О нынешних королях франков рассказывать уже нечего. Но, когда они впервые появились у нас, они вели себя по другому. Мой отец и твой дед Шади рассказывал мне, что первые крестоносцы искали боя непрерывно и вступали в него, даже если им это было невыгодно. Виданное ли дело теперь в землях, которые они называют Святыми. Шади сам потерпел поражение от них и, насколько я понял, остался в восторге от назорейской манеры сражаться. После битвы с сельджуками, также выигранной, они гнали их четыре дня. Что с ними сталось за эти годы? Не рыцари, а торгаши. Они никогда не посмеют напасть первыми, мы можем спокойно устраивать свои сирийские дела.
Ширкух мощно хлопнул себя по щеке.
— Да, — улыбнулся султан, — теперь нам действительно пора под защиту полога.
Сначала была только боль. Она заполняла все тело, помимо нее не было никаких других ощущений и даже мыслей. Как его зовут и кем ему себя считать, лежащий в темноте не знал и не мог вспомнить. Для этого нужно было хотя бы на мгновение освободить сознание от этой чудовищной, вездесущей, бесконечной и непреодолимой боли. Первое, в чем он смог отдать себе отчет, это в том, что он лежит. Но где, на чем и как долго — понять это, было за границами возможного. Потом он понял, что не слеп, хотя был не в силах рассмотреть что бы то ни было. Впрочем и не очень-то пытался, не испытывал, как ни странно, в этом нужды. Время от времени он впадал в дрему. Она никогда не доходила до состояния настоящего, глубокого сна, но, в известной степени, облегчала сосуществование с болью. Сколько дней длилось это состояние, или сколько недель, — ему было все равно. Вернее сказать, у него отсутствовало, присущее нормальному человеку, представление о времени. Душа его была также разорвана и изувечена, как и тело, она напоминала собой разбитое зеркало, не способное отразить цельный предмет.
