Воздух в заведении был прокурен и пах чем-то кислым, из колонок надрывался «Тотен-Копф», то есть «Мертвая голова», а публика в большинстве своем собралась окраса своеобразного. Буйны головы, бритые под героя-конника Котовского, тяжелые ботинки северной группы войск НАТО, шнурованные белой парашютной стропой, куртки-"пилот", за которые невозможно ухватиться в драке и тяжело «расписать пером», — ультраправые россияне, скинхэды то есть.
— Ну мы выволокли черножопых из «баса», колотуху им в бубен и на снег — дали козлам карате буром, хорошо, если не перекинулись.
Трое стриженых молодцов расположились за четырехместным столом. Усевшись на свободный стул, Снегирев им улыбнулся:
— Не возражаете?
Откровенно говоря, он с удовольствием выпил бы соку — резниковские ребрышки были жутко перченые.
— Возражаем, сивый, — оскалился в ответ одетый в натовский свитер с погонами высокий молодой человек и глянул на заржавших товарищей. — Более того, мы категорически против. Отлезай, пока есть на чем!
— Я не сивый, я седой. — Скунс улыбнулся еще шире и под столом ловко ухватил собеседника за мужскую гордость. — А седину надо уважать.
При этом он сделал круговое движение кистью, отчего молодой человек скалиться перестал и, вскрикнув, помрачнел:
— Мужик, ты чего, мужик, отпусти, больно!
— Не верю. — Скунс крутанул энергичнее, молодец взвыл яростнее и заскулил, а его соратники даже не подумали дернуться — застыли, ошалев от увиденного. — Ну вот так-то лучше. — Удерживая болевой предел, истязатель подмигнул своей жертве и поинтересовался: — А что, парни, знает кто-нибудь из вас Тему? Нужен он мне, просто беда.
Ночь любви Жилин провел так себе. Сперва его ужасно доставала не в меру разошедшаяся Верка, а когда удалось от нее отвязаться и наконец-таки закрыть глаза, то приснился ему Федор Кабульский. Будто бы стоял он совершенно голый, в одной лишь пограничной фуражке, и приветственно махал рукой: «Брат, я тебе товару подогнал», доставая при этом отраву из дымящейся раны на боку, где размещается у живых печень.
«Ну бля, ну бля!» — Проснулся Сергей Иванович ни свет ни заря в холодном поту и, открыв глаза, застонал. Похоже, судьба-злодейка решила доконать его — в свете ночника он увидел горящие глаза Котяры и услышал ее сладострастный шепот:
— Дорогой, ты готов взять меня на рассвете? Тут же она подкрепила слова решительными действиями, проигнорировать которые было невозможно, и к действительности Ломоносова вернул благожелательный мужской голос:
