Внезапно Уджук остановился и приподнял завесу при входе в одну из келий, которая ничем не отличалась от других. Внутри на старой изъеденной ржавчиной цепи необычного плетения висела зажженная лампа. Комната была пустая, но довольно просторная. У дальней стены под открытым окном стояла кровать черного дерева со старомодным, но роскошным стеганым одеялом. Аббат дал понять, что эта комната предназначалась для Рубальсы, и, оставив ее там, предложил показать евнуху и мужчинам отведенные для них кельи.
Перспектива расставания с девушкой, за которую Симбан отвечал головой, как рукой сняла с него сон, и он стал бурно возражать против того, чтобы их разлучали таким образом. Уджук, казалось, был готов к этому. В комнате тотчас же появился монах с несколькими одеялами, которые он расстелил на плитчатом полу у входа в келью. Симбан с готовностью растянулся на этой импровизированной постели, и Уджук с воинами удалились.
— Заходите, — сказал аббат, и его волчьи зубы при этом недобро блеснули в свете факела. — Вы хорошо выспитесь на постелях, которые я для вас приготовил.
Однако Зобал и Кушара решили простоять всю ночь на часах около двери в келью Рубальсы. Они сухо сообщили Уджуку, что несут ответственность перед Хоурафом за безопасность девушки, и должны все время наблюдать за ней.
— Желаю вам приятного дежурства, — сказал Уджук со смешком, напоминающим смех гиены, да еще и доносящийся из какой-нибудь подземной гробницы.
Когда он ушел, показалось, что черный мертвящий сон седой старины воцарился в здании. Рубальса и Симбан спали беззвучным сном, и из-за задернутой занавеси не доносилось ни звука. Два воина разговаривали только шепотом, боясь разбудить девушку. Оружие их было готово к бою, и они, не смыкая глаз, следили за темным коридором. Воины совсем не доверяли этой тишине вокруг них и были уверены, что орды грязного бесовского отродья притаились сейчас под ее прикрытием и выжидают подходящего момента для нападения.
Однако пока их опасения ничем не подтверждались, и в сквозняке, который тянул вдоль стен, не чувствовалось ничего, кроме давно забытой смерти и тысячелетнего одиночества и запустения. Привыкнув к темноте, воины стали различать на стенах и полу признаки ветхости и разрушения, которых не замечали раньше. Какое-то внутреннее чувство говорило, что надо ожидать худшего: им представлялось, что монастырь простоял на этом месте тысячи лет необитаемыми руинами, что сам аббат и его не отбрасывающие тени монахи не больше чем наваждение. Дьявольские голоса и чернота, которые привели их сюда, как овец, были не настоящими, а кошмаром, само воспоминание о котором постепенно исчезало, как исчезают днем воспоминания о дурном сне.
