Марина же убегала. Сейчас она думала, что перила их балкона давно надо было укрепить. Они дрожат и звенят, когда она, вешая белье, опирается на них… А Мишенька теперь такой тяжелый… Господи ты, боже мой! Перила!
Она так испугалась воображаемой беды, что проскочила в десяти метрах от вышедшего из переулка Мишки.
Мишка тоже ничего не замечал вокруг, потому что шел и думал: «Эх вы! Все! Кто вы такие есть? Чего вы все хотите? Разве вы люди? Разве вы понимаете друг друга?»
Обида, горькая, соленая, затопила Мишку… Как же можно жить, если так плохо? И кто бы ему объяснил, зачем жить, если жить не хочется? И ничего нельзя изменить?
– Привет! – услышал он.
Саша стоял посреди улицы, открытый, хорошо освещенный, безоружный, стоял и будто ждал…
– Ты! – сказал Мишка, сжимая палку. – Ты… Ты сам пришел…
«Какой я кретин!» – подумал он, но эта мысль была очень слабой, какой-то худосочной. Она не шла ни в какое сравнение с той, что вся воплощалась в сжимаемой руке: врага надо убивать. А этот – напротив – враг… Все из-за него. Фокусник! Маэстро!
– Я тебя ненавижу! – сказал Мишка.
Они сговорились его ненавидеть, подумал Саша. С этим же ничего нельзя поделать! Ничего! Он смотрел прямо в глаза Мишке, пытаясь понять степень своей вины.
– Вонючий циркач! – сказал Мишка.
«Ну, это еще не причина, – холодно подумал Саша. – Сейчас он скажет главное».
Марина вдруг почувствовала: обломились перила. Рухнули – и все. Она повернула и побежала назад, потому что знала точно – они обломились в другой стороне. В той, где остался тот мальчик. В этом была надежда – беда случилась с ним, а не с Мишей. С чужим, не со своим. «Я сволочь, сволочь, сволочь», – думала Марина, продолжая бежать: будто бы к балкону, но от него, будто бы к сыну, но к мальчику, будто бы вперед, а назад.
Они стояли красиво, четко высвеченные луной, стояли друг против друга. И сын ее занес над человеком палку.
– Я убью тебя! – говорил он.
– Убей! – отвечал мальчик.
– Я ненавижу тебя! – говорил сын.
– Убивай скорей, если тебе больше нечего мне сказать! – отвечал мальчик.
Они говорили спокойно, сдержанно. Будто знали наверняка: именно так, а не иначе предстоит быть… И уже ничего нельзя сделать, кроме как одному убить, а другому быть убитым. И оба дошли уже до конца, преодолев и страх, и стыд, и муку… Такое обычное, заурядное «убью – убей». И не было силы, могущей встать против этой заурядности…
И тогда она закричала. Страшный это был крик. Крик падающего с высоты человека.
