Я бросил в ящик Грэмму одну-единственную записку — насчет того, что после уроков бываю в старом доме, просил его прийти. Потом я не видел его несколько дней. Говорили, он болен, даже на тренировки футбольной команды не ходит. Но я все равно сидел в старом доме и ждал.
Он пришел во вторник. Сквозь обнажившиеся ветки деревьев на ковер из гниющей травы хлестал дождь. Грэмм остановился у входа, глубоко засунув руки в карманы — на голове у него был капюшон от непогоды. Он простоял так несколько минут, поглядывая через плечо в ту сторону, откуда пришел, а потом вновь на серые рамы и занавешенные окна.
Я отпер дверь. Грэмма уже изрядно трясло. Я проводил его в кухню.
— Ты заболел? — спросил я.
Он только плечами пожал. При верхнем свете Грэмм выглядел бледным, изнуренным, злое веселье покинуло его. Я предложил выпить, но он покачал головой. Что-то его мучило. Я все равно налил водки и поставил рюмку у его локтя.
— Послушай, — сказал он вдруг, — мне жаль, что так получилось с твоими родителями. — Он произнес эти слова поспешно, почти неразборчиво, словно они давно накапливались в нем и теперь нужно было как можно скорее от них избавиться.
Я вцепился в стойку, острый край впился мне в ладонь, я не чувствовал ничего, кроме расходившихся во все стороны волн боли.
— Я подумал: забудем все это, — предложил Грэмм. — Можно так? Можем мы забыть?
Я не отвечал.
Плечи его задрожали.
— Почему ты пригласил меня? — В голосе его уже не было прежней решимости.
— Хотел тебя видеть.
— Не говори так!
— Но это правда.
Я подошел к нему, взял его правую руку в свою, опустил ее на стол, всунул рюмку в его влажные пальцы. Когда я прикоснулся к нему, Грэмм на миг перестал дышать.
— Выпей, — посоветовал я. Дрожащей рукой он поднес рюмку ко рту.
Я следил, как движется адамово яблоко, когда он глотает, вверх и вниз, Грэмм выпил, и я снова налил рюмку доверху.
— Давай, — подбодрил я его. Грэмм покачал головой.
— Давай, — настаивал я. — Я хочу.
Он подчинился и еще дважды осушил рюмку, пока я стоял над ним. Тогда я отодвинул бутылку в сторону и задрал футболку, выставив напоказ лиловые и желтые синяки на груди, Грэмм отшатнулся, закрыл глаза, но я пальцами раздвинул ему веки. Опустившись перед ним на колени, я завладел его безвольными руками, сложил их в кулаки. Грэмм заплакал. Слезы текли по его бледным щекам, капали с подбородка.
— Пожалуйста, — шептал он. — Пожалуйста, отпусти меня.
Я провел пальцами по его паху, по внутренней стороне бедра. Слегка, нежно сжал его мошонку сквозь хлопковую ткань брюк, почувствовал, как набряк его член, как застыли все мускулы. Отведя немного назад сжатый мною кулак, он ударил меня в глаз, все еще всхлипывая.
